Федор Сологуб - Полное собрание стихотворений

Деревня – Голова Тетерья.
В ней все крестьяне – бедняки;
А средняки
Да кулаки
Давно все растеряли перья,
Ощипаны живут,
Да сказы про себя плетут:
– Попались в сети,
Мотаемся на свете,
Покуда мыши нам голов не отгрызут. —
Тужит Пахом – как он пробьется зиму!
К богатому когда-то Климу
Приходит он просить муки,
И на пороге
Бух Климу в ноги.
Промолвил Клим: – Эх, глупы мужики!
Когда-то был я богатеем,
С вас шкуру драл,
Да кровь сосал.
Теперь не то: мы правду разумеем.
Поверьте мне: ни вы, ни мы не разжиреем,
Пока веще коммун не заведем. —
Дивится тем словам Пахом:
– Уж если ты, кулак, быть хочешь коммунистом,
То кто же даст нам хлеба в долг? —
А Клим, как волк,
Зубами щелк,
И отвечал Пахому длинным свистом.
Вот, ежели во всех краях
Все люди станут коммунисты,
Какие ж мы тогда везде услышим свисты
В ответ на просьбы о займах!

Какой-то готтентот, пленившийся турнюром
Чужой жены, ее украл, —
Поддался страсти к авантюрам:
Уж очень малый был удал, —
И забавляяся подругой толстозадой,
Провел он год с немалою усладой.
Но наконец
Нашелся и другой такой же молодец.
Однажды готтентот, ушедши на охоту,
Весь день прошлялся по болоту,
Идет домой,
И предвкушает радость.
Но что за гадость!
Шалаш пустой,
Лишь на песке остался отпечаток
Двух пар здесь пробежавших пяток.
Бедняга поднял вой:
»Жена моя с разбойником сбежала!
Его повесить мало.
Какой же он подлец! И как ее мне жаль!
Скотом уведена моя овечка!»
Отсюда и пошло словечко
Про готтентотскую мораль.

Да и у нас ведь не иначе,
Себя хвалить мы погодим.
Крестьянин Клим
На краденой куда-то ехал кляче,
Но к вечеру устал,
И задремал,
И по такой причине
Забрался в лес,
В дупло залез,
А клячу привязал к осине.
Случился здесь голодный конокрад,
И жалкой кляче был он рад,
Украл и скрылся.
Поутру Клим выходит из дупла,
Увидел, – клячи нет, – и рассердился:
»Ведь лошадь не сама ушла!»
И не подумал он, что так ему и надо,
И проклинать он начал конокрада.

Таких примеров здесь найдешь
Немало, коль искать охота,
А если счет им подведешь,
То скажешь: – То-то!
Не обижать бы готтентота!

Известно всем о том,
Как спорил гордый Дуб со скромным Тростником.
Но все ж обоим был конец не вовсе разен:
От бури Дуб свалился, безобразен,
Разросшийся превыше всяких норм,
И свиньям в желудях нашелся сытный корм,
Хоть желуди и были мелки,
А ствол
Пошел
На очень прочные поделки.
Тростник же срезан был, и стал он палкой, —
Удел, не знаю, славный или жалкий.

Поверьте мне:
Уж кто там чем там ни кичится,
Но всякий в деле пригодится
В коммунистической стране.
А есть тут и мораль другая:
Красуйся и греми,
Но осторожней будь, и, желуди роняя,
Свиней не раскорми, —
Ведь свиньи буржуазны,
И все дела их безобразны.
И третья: до поры,
Коль нравится, сгибайся,
Но палкой станешь, так старайся,
Бей буржуазные ковры.

Гордился конь пред лошаками
И быстрым бегом, и статьями.
И точно, был на загляденье конь:
В глазах – огонь,
И хвост трубою,
И шея крепкая дугою,
Спина сильна и широка.
Могучего носил он седока
На мирном и на бранном поле,
Всегда его послушен воле.
Седок доволен был конем
Ему покорным,
Поил его и медом, и вином,
Кормил зерном отборным.
От зависти взревели лошаки:
– Мы не потерпим зла конизма!
Верней, научнее заветы лошакизма! —
И скалили клыки.
Ретивый конь, не труся,
Вступил на скользкий путь дискуссий,
Но, закопыченный, устал,
И зачихал.
– Наш доблестный товарищ болен сапом! —
Ревут все лошаки. Развязка не долга:
Сгрудившися, берут его нахрапом,
Да и ведут лечиться в дальние луга.

Я видел иногда: мальчишка,
Изрядный шалунишка
Капризничает и шумит,
Кричит,
Визжит,
Но няня строгая подходит,
И за руку его подалее уводит:
Пускай один поколобродит.
Короче говоря,
Вот какова мораль у этих басен:
Когда даешь уроки Октября,
То будь в отъезд согласен.

Перетерпев судеб удары,
Мы в удареньях знатоки.
Никто не скажет, что мадьяры,
Хотя и храбры, но жидки,
И также знаем мы, что все напитки
Бывают жидки,

Какой ни примешай к ним густоты,
И если говорим мы про хвосты,
Так мы не говорим: прохвосты,
Все эти истины, конечно, просты,
И ведомы, бесспорно, всем.
Я речь о них завел затем,
Чтоб присказка была, потом же будет сказка,
И в ней завязка и развязка.

Нева не хочет быть Невой,
Уж каламбур наскучил ей избитый,
И плещется она волной сердитой,
Когда ей пушки говорят: не вой!
Шумит, ревет, взывает в злости ярой:
– Хочу быть Розой или Кларой! —
Склонилась наконец к ее моленью власть,
Ей дали имя Роза,
Но что же за напасть!
Бунтует Роза, нет зимой мороза.
Кондукторша стояла у окна
Чрез Розу проходящего вагона,
И объяснила так она
Причину бунта, рева, стона:
– Вишь, на подъем она легка,
Наделает немало злого.
Да что с воды спросить? Жидка,
Спросить бы надобно иного.
Нелегкие деньки
К нам в Ленинград приходят:
Волна вслед за волной повсюду колобродят,
Жидки.
Услышал эти речи
Внимательный и верный комсомол
И, взяв кондукторшу за плечи,
В милицию отвел.
Что жидко здесь, и что здесь густо,
Все объяснили ей. Идет домой,
Кричит: – Чтоб всем вам было пусто!
Всех, Роза, довела домой! —

Вы слышите здесь недоразуменье,
Поставлено неверно ударенье.
Всем надо знать, что воды у реки,
Так точно, как и все напитки,
Бывают жидки,
А не жидки,
И говоря неверно,
Вождей заденешь Коминтерна.

Какой-то нэпман-грамотей
Средь множества затей
Задумал окрестить ребенка,
Чтоб имя было звонко,
Не пролетарское ничуть,
Чтоб революцией не пахло,
Чтоб буржуазность не зачахла.
Что прежде украшало грудь
Чинуши старого? Владимир.
Чтоб дух чинуш не вымер,
Так назвал сына нэпман. Но, идя
К делам, он коммуниста встретил,
И тот с улыбкою заметил:
– Вы имя пролетарского вождя
Сынку-то дали: Ленин
Владимир был. Хвалю!
Отныне к красному Кремлю
Да будет путь ваш неизменен. —
И нэпман мой внезапно скис:
Затея глупая поникла.
Кричит, упившися до положенья риз:
– Судьбы-насмешницы каприз!
Зачем не вспомнил я Тезея и Перикла?
Историю бы почитать,
Оттуда б имечко мне взять? —
И он вопит, сердито глядя на ночь:
– Вот, ожиданием живи,
Родится ль Диоген Иваныч! —

Нет, нэпман, как ребенка ни зови,
Имен старинных взрывши рухлядь,
Все это будет только тухлядь
И соглашательская ложь,
И если сына назовешь
Сократом или Ариостом,
Смотри, не вырос бы прохвостом.

Из дальних странствий возвратясь,
Орел застал большие перемены:
Где возвышались замковые стены,
Теперь развалины и грязь,

И вместо прежних сладких арий
Он слышит кваканье болотных тварей.
Премудрую Сову Орел спросил
(Он, видно, не читал газеты):
– Скажи, кто эти стены повалил?
Кто сбросил все мои портреты? —
Сова ему в ответ: – Орел, поверь,
Низы не так, как прежде, слабы:
Орлы царили встарь, – теперь
Повсюду правят Жабы.

В одну страну явился паразит.
В короткое развел он время
Большое племя,
И стал на всю страну он знаменит.
Его названье в стих пускать негоже,
Но всяк о нем кричит,
Умы и совести тревожа.
– Как у меня их много завелось! —
– И у меня немало! —
– Не поздоровится, небось:
Одна всю ночь меня кусала! —
– А я уж как от них терплю:
Ни ночь, ни день не сплю! —
– Собрать бы их, да всех под сапожище! —
– То не поможет, – говорит
Заехавший из дальних стран, буржуй на вил:
– Одно есть средство – жить почище. —

Когда бранят взволнованной толпой
Сосущих кровь из наших жилок,
Мне хочется сказать: – Возьмите хоть обмылок,
Умойтесь вольною водой.

У совгражданки муж был инженер,
А сын – хороший семилеток.
Всегда иметь приятно деток,
Притом же сын был красный пионер.
Мы взяли мужа лишь для рифмы,
Чтоб не сказали, что слагаем миф мы,
И про него
Не будет в басне ничего.
Однажды в воскресенье
Увидела совмать ребенка своего
В великом восхищеньи,
И спрашивает: – Милый мой,
Да что с тобой? —
– Я председатель был, провел я комсобранье! —
– За что же пало на тебя избранье?
Ты всех умней? —
– Ну, нету:
Считают умницей Подгузкину Совету. —
– Так всех бойчей? —
– Нельзя бойчей быть Лимонада Вцика. —
– Ну, всех сильней? —
– Сильнее всех Плевков Гвоздика. —
– Скажи ж мне, милый, почему
Ты избран был. В догадках я теряюсь. —
– Да очень просто, мама: потому,
Что послушаньем отличаюсь. —

Ты, пионер, запомни тот урок,
С ним век свой проживешь недаром:
Послушен будь, – настанет срок,
Тебя назначат комиссаром.