Он часто доводил её до истерики тем, что, в очередной раз, мог прийти, броситься в ноги и клясться в вечной любви, как в бреду повторяя, насколько любит её, хочет быть с ней и что никогда её не оставит, а через некоторое время удалялся, исчезал, пропадал, а когда вновь возвращался, то молчал, как будто ничего и не говорил до этого, как бы потеряв дар речи от предательства перед ней. Но через несколько дней, опять было искреннее вставание на колени, преданный взгляд и зароки «больше никогда…». Она же, терзаемая противоречивыми чувствами, опять прощала и – принимала его.
Он же не просил прощения, он не требовал понимания. Он сам, вероятно, не знал, что с ним происходит и как какая-то часть его позволяет случаться тому, что происходило на протяжении уже нескольких лет, без возможности выскочить из этого замкнутого круга: встречи, клятвы, отдаление, раскаяние, возвращение и неудержимый новый срыв. А Натали, в свою очередь, с каждым новым витком этого жуткого круга, испытывала вначале облегчение, потом панический страх потери, переходящий в истерику и, как результат, бессилие от невозможности остановить этот кошмар. Всё это переливалось в какой-то животный страх, переходящий в ужас, и Натали чувствовала себя, как та собака Павлова.
Когда-то она вычитала, что кроме известных успешных опытов академика и его команды, был ещё один, менее знакомый широкой публике. Вначале этот опыт повторял уже известную версию: собачке давали еду и одновременно звонили в колокольчик, закрепляя тем самым связь между двумя раздражителями. Затем собачку били током, одновременно включая при этом яркий свет. Эксперимент заканчивался тем, что у подопытной вырабатывался условный рефлекс: при звуке колокольчика собака выделяла слюну в предвкушении еды, а при ярком свете – в ужасе забивалась в угол, боясь удара током.
Об этом опыте известно всем, еще со школьной скамьи. Но, мало кто знает, что неугомонные исследователи продолжили эксперимент: теперь на звук колокольчика собаку стали бить током, а при свете лампы – давать еду. Говорят, что бедное животное сначала пыталось понять человеческую логику, но в какой-то момент начинало в безумной панике метаться по клетке, проявляя все признаки невротического поведения, а затем ложилось на пол и уже больше ни на что не реагировало.
Так и Натали, в какой-то момент начала чувствовать, что приближается к такому состоянию, когда и она, как та собака Павлова, не имея возможности понять логику происходящего с ней, просто упадет и станет безразлична ко всему.
Именно поэтому, ей, как никогда и никому другому, спасительно подошла работа статуи.
Теперь, когда Натали работала, все мешающие чувства и даже мысли о наболевшем, на какое-то время, замирали, переставая течь в её измученном сердце. Да, да – именно в сердце, потому что именно там мысли оседали горечью и тоской, каким-то образом быстро минуя голову, где по общепринятому мнению они и обитают. Тогда как Натали верила, что её мысли не всегда принадлежат именно ей.
Но всё-таки особенно удачные из них, посещающие её, она старалась записывать и радовалась им, как радуются приходу дорогих гостей. То была радость с примесью искреннего детского восхищения, как радуется ребёнок неожиданно подаренной ему игрушке.
Однажды, во время работы, наблюдая за рекой мыслей текущих через неё, Натали осенило: она поняла, что и с сердечной болью, переживаниями или другими душевными травмами можно поступить так же, как с тяжестью нелепо поднятой руки – просто перестать думать о них! А потом, перестав думать, – просто отпустить.
Они расстались, и ночи её стали длиннее и тягостнее, а сны короче и мучительнее. Говорят, что мы все видим сны, но не всегда их запоминаем. Иногда она думала, что лучше бы не помнить ничего из того, что было. Но где-то глубоко внутри она чувствовала, что нужно пройти и через эту нескончаемую, иногда полную абсурда, а нередко наполненную необычного смысла череду сновидений, пережить невыраженные чувства и события, сказать невысказанное и сделать несделанное.
И начала она принимать лекарство, именуемое мужчины, и запивала его любовью, чувствуя во. рту привкус горечи. Но лекарство делало своё дело, оно глушило боль и одиночество и обладало приятным побочным эффектом: тешило самолюбие и наполняло гордостью эго.
Однажды ей приснилось, что он позвонил и сказал, что находите я в музее вина и хлеба. Даже во сне она недоумённо пожала плечами. Он сказал, что ему там хорошо. Она проснулась, и его слова витали роем назойливых мушек над всем, что бы она ни делала в тот день. И вдруг её осенило: у слова вина есть и другое значения, а хлеб делают из МУКИ и если переставить ударение, получится чувство, для которого мозг, оперирующий лишь образами и ассоциациям, нашёл такую лазейку самовыражения. И её душа зарыдала от осознания того, что она чувствует его боль…
И опять прошло время, как вода обтачивает камни, сглаживая боль и обиду от уже давно несуществующих воспоминаний, и ей снова приснилось, что он ей позвонил. Утром, после ночи, проведённой с другим мужчиной. Ей приснилось, что она не ответила, увидев его номер. Ей приснилось, что она подумала: «И зачем и кому это нужно? Мы же решили остаться Друзьями…» Но даже и в дружеские рамки не входят телефонные звонки после бурно проведённой ночи с другим. Ей приснилось, что она об этом забыла… потому что это был просто… сон… но она не знала, что именно.
Мне повезло с мамой. Так говорят. На самом деле никто не помнит, что это мы сами выбираем себе родителей, время и место, где, когда и у кого родиться. Маму свою я полюбила ещё до своего рождения, притянулась к её душе и любовалась ею, оставаясь ещё невидимой для неё. Родившись, я смотрела на неё, как бы впитывая в себя её образ, перебирая взглядом все чёрточки её лица. Особенно же меня тянула к себе теплота её улыбки и любовь, струящаяся из родных глаз.
Когда я была маленькая и совсем беспомощная, мама чутко реагировала на мои состояния, будь то голод, страх, дискомфорт или просто усталость и старалась дать именно то, в чём я нуждалась.
А ещё говорят, что нет ничего идеального в этом мире, в том числе нет идеальных родителей. Со временем я поняла, что она тоже испытывает страх, беспокойство и одиночество, и училась относиться к ней так же чутко и бережно, как она относилась ко мне.
Я пришла в этот мир с большим запасом нетерпения, а она учила меня справляться с ситуациями так, чтобы не позволить внутреннему гневу излиться наружу и разрушить только что построенное или приобретённое.
Всем нам присуща обидчивость на поступки, слова или действия других людей, а мама учила меня способности посмотреть на себя и на других как бы извне, со стороны; понять и попытаться прочувствовать других, тем самым обходить или маневрировать между правилами и рамками моего эго, его субъективными решениями, на кого и почему следовало мне обидеться.
Мама стремилась понять, к чему лежит моя душа. Она не считала нужным научить меня раньше всех читать, писать и считать, но учила прислушиваться к самой себе, чутко относиться к своим желаниям, находить в себе силы для преодоления нелёгких ситуаций.
Мама учила меня, как жить в мире с самой собой, прежде чем заботиться о мире во всём мире. Заботливо спрашивая меня «как ты себя чувствуешь?» или искренне «что ты хочешь?», терпеливо объясняла, что это одни из самых главных вопросов, которые стоит задавать самой себе. И что в этом мире есть три ключевых глагола действия: любить, верить и не бояться. Любить себя, верить в то, что всё и всегда сложится для меня наилучшим образом, и не бояться, что прошлое настигнет, а будущее не состоится. Потому что нужно жить именно сегодня и сейчас, что каждый миг волшебен, прекрасен и неповторим. Что будет так, как я себя настрою, и получу всё то, что ожидаю получить. И в этом правиле исключений нет!
Помня всё это, особенно в те моменты, когда мне было трудно и одиноко, а особенно в отношениях с ней; когда мне казалось, что никто меня не понимает и не принимает, и что она меня не любит; когда у меня было такое чувство, что я и не её дочь вовсе
– я находила в себе мужество посмотреть на мир и на себя её глазами и прочувствовать, что и в этой ситуации это именно то, что мне нужно, а одиночество, обида и боль не принадлежат никому, это просто то, что есть во мне и время от времени всплывает наружу, а она – лишь катализирует эти состояния.
Спасибо маме за то, что она научила меня быть самой собой: не только дала мне жизнь, но и позволила мне быть такой, какой заложено было судьбой.
Но поскольку я сирота, я перечитываю это письмо самой себе как волшебную мантру, позволяющую искренне верить в существование мам на земле.
Еe полное имя было Маргарита. Она всегда требовала, чтобы ее называли Магги. Не Марго и не Рита, как обычно было принято сокращать это имя, а именно это непривычное для слуха «Магги». Почему? А пёс её знает. Но, к слову сказать, её пёс тоже был не в курсе. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела до её паспортных данных. Ведь, согласно странным взаимоотношениям многих собачников со своими питомцами, Магги считала пса чуть ли не своим ребёнком, а он, в свою очередь, знал её не по имени, а как «мамочка».
