Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

У моей подруги
(нет, вы её не знаете, не у той)
красота редким образом сочетается с добротой
и с мечтой о таком же ласковом, верном муже —
чтоб его окружать заботой, готовить ужин,
чтобы детки, дом,
чтобы радость, мир и покой.

Только каждый её мужчина
оказывается монстром,
даже если выглядит папой римским;
то злым духом, распределённым на этот остров,
то головорезом, пиратом морей карибских.

Вот он вроде бы добр, надёжен,
и принц — не кто-то там,
даже рыбу не станет резать простым ножом;
через пару недель обнаруживается комната
в тёмной части замка —
с останками бывших жён.

Или — простой, крепко сбитый, статный,
кулак из жести,
не чурается крепких словец, не слабак,
но и не невежа.
Только вот по утрам откуда-то — клочья шерсти,
в коридоре и на пороге — следы медвежьи.

Или, скажем, красиво ухаживает,
дарит розы, танцует вальс,
кормит ужином при свечах, заводит под балдахин,
шепчет нежно и вкрадчиво «я без ума от Вас» —
и улыбка красивого рта обнажает его клыки.

...А с одним оказалась совсем беда;
в кои-то веки всё было «так»,
только он исчез, растворился в воздухе без следа,
навсегда —
очевидно, серьёзный маг.

Нужно ли говорить, — я теряла покой и сон,
билась о стену лбом и сходила с ума от зависти.
— Как ты не понимаешь, в этом-то вся и соль,
в этом, видишь ли, весь и замысел.

Оборотень, и что? Ночью воду не пить с лица.
С некромантом зато не страшно
бродить над бездной.
Сердцеед тебе показал бы,
как разделывают сердца, —
господи, неужели не интересно?!

Я бы тоже вот так жила,
ежедневно меняя лица,
или шлялась по морю, бросив родне «привет!»

Только мои чудовища
все оказываются принцами —
милыми, добрыми,
без особых примет.

Спи.
Полусонной девой луна на треть
выйдет из-под покрывала в ночную тишь.
Не выключай свет — я хочу смотреть,
просто смотреть, как спишь.

Время убийц и влюблённых, волков и сов,
в лиственной тонкой резьбе
проступают неведомые черты.
Сети из тени и света легли на твоё лицо,
близкое мне до дрожи, до немоты.

Спи.
Мы вели друг друга через такую тьму —
девять кругов молчания;
глядя в беззвёздную эту муть,
я слишком помню всё, и вот почему
я не могу уснуть,

а всё пытаюсь настроить струны и перенять...
Ты мне обещан — кто скажет, на сколько лет,
месяцев,
дней,
часов?
Обними меня.

Не выключай свет.

Тот, который
не поворачивает головы,
если слышит — а он-то слышит —
мой тихий шуршащий шаг,
тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,
тот, который не станет в одежде скрывать ножа —
он и сам весь оружие, весь беда, —
он выходит ко мне на танец
в огромный холодный зал;
как мы чертим круги — о, вынеси нас вода,
посмотрите на нас, имеющие глаза.

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,
до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.
Тот, на которого взгляда не подниму,
если услышу — а я-то слышу,
как ходит, ходит, да всё кругом,
я руками держу затворы — чур меня, чур,
я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;
он же слышит, слышит, как я для него молчу,
как никто, он умеет молчать в ответ.

Людям кажется — ходим окольными тропами,
ездим по городам;
это танец — странный, долгий и медленный,
круговой.
Тот, которого, может, и не было никогда —
может, я загляделась в небо над головой,
и пошла она кругом? —
тот, у которого каждый жест
для меня открыт, — как всегда, попадает в такт;
раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,
и пускай будет так.
Пускай просто будет
так.

Пляска света и тени на водной глади
переходит в медленный вальс; стрекозы
приглашают стрекоз.
Трава речная шуршит о борт.
Солнце исчерпало раскладку на день;
свет становится мягок и жёлто-розов.
У меня — никаких забот,
кроме как лежать на борту нашей лёгкой лодки,
наблюдая живую беседу в речной осоке
паука с мотыльком.
В августе ночи ещё короткие —
еле хватает на сон и любовь;
длинные строки
будут потом.
Благо будет о ком.

Время летит со свистом весёлой лески.
Мне бы уметь так ждать —
я бы вспять повернула реки;
но я только смотрю, как подрагивает блесна,
нарушая здешнюю тишину
осторожным плеском,
правлю лодкой,
на свет просматриваю сквозь веки
яркие диафильмы дневного сна.
Мне бы уметь так ждать, о речные боги!
Я перешла бы границы,
нарушив законы жанра,
хотя бы на день твоё хладнокровие переняв.
Но я только смотрю через дыру в бейсболке,
как ты ловкими пальцами держишь её за жабры.
Так же и со мной,
вот так же ты и меня.

Ты узнаешь его в момент —
боковое зрение выделит, выдернет из толпы.
Ты процедишь сквозь зубы:
тебе-то уже не пристало считать столбы,
и пускай другие себе разбивают лбы —
хватит всех этих тонких эльфов,
наследных принцев,
хватит этих холодных рук, голубых кровей, —
эй, расслабься, сиди спокойно, дыши ровней;
он красив настолько, что лучше глазам не верь,
он красив настолько,
что хочется отодвинуться.

Но потом себе скажешь:
я ведь душу не продаю,
ничего не теряю, была не была, твою
же налево, — ведь жизнь короткая, он — так юн,
взгляд такой голубой и чистый,
пряди светлые, не запястья — речной тростник;
сразу видно — не нюхал пороху,
в переулке не знал резни
и любовью большой не бит.
Что случится со мной? Вот с ним
может всё случиться.

И тогда ты спокойно бросишь весь арсенал —
что умеешь, и чем владеешь, и в чём сильна —
всё на то, чтобы рухнула мраморная стена
и сдалась охрана.
Там, куда он идёт, будешь ты —
ненавязчива, весела
и случайна;
начнёшь для него писать,
не вставая часами из-за стола;
он тебя позовёт куда-то —
ты скажешь: моя взяла,
всё идёт по плану.

Ты расспросишь о нём знакомых,
насколько позволит такт,
с осторожностью, достойной применения
на фронтах
иностранной разведки.
Бить тяжёлыми ядрами малых птах
не пристало, — но ты не станешь жалеть обоймы.
Но, когда на входе в удушливый кинозал
он положит ладони на плечи
и заглянет тебе в глаза —
ты почувствуешь,
как в позвоночник втыкает молнию
неведомая гроза

и поймёшь, кто из вас был пойман.

Его зовут ихтиоптер —
вот так зовут его.
Он может плавать и летать,
и больше ничего.

Плывёт домой, летит домой —
и весел он, и лих!
Кричит, вопит: «Ну где ты, мой,
где ты, мой птероихт?»

Он убирает со лба золотые волосы
где-то недалеко — на границе весны и лета.
Он играет на флейте среди мегаполиса,
стройный, тонкий, изящный, как его флейта.

Мимо проходит ветер
в пуховом вычурном палантине,
бросив под ноги — дзынь! — золотые блики.
Мимо идут художники,
приносят с собой картины,
мимо проходят дети, приносят с собой улыбки.

Мимо проходят девушки —
спрашивают время, имя;
он называет имя героя любимой книги,
а про время не знает,
и зачем ему говорить с другими —
у него есть небо, а теперь ещё — золотые блики,

у него — весь огромный мир, и леса, и горы,
семь отверстий на теле флейты и ловкие пальцы,
и музыка, перед которой хищный голодный город
убирает оскал и вспоминает, как улыбаться.