Николай Клюев - Сочинения. В 2-х томах

Убежать в глухие овраги,
Схорониться в совьем дупле
От пера, колдуньи-бумаги,
От жестоких книг на земле.

Обернуться малой пичугой,
Дом — сучок, а пища — роса,
Чтоб не знать, как серною вьюгой
Курятся небеса.

Как в пылающих шлемах горы
Навастривают мечи…
Помню пагодные узоры,
Чайный сад и плеск че-чун-чи.

Гималаи видели ламу
С ячменным русским лицом…
Песнописец, Волгу и Каму
Исчерпаю ли пером?

Чтобы в строчках плавали барки,
Запятые, как осетры…
Половецкий голос татарки
Черодейней пряжи сестры.

В веретенце жалобы вьюги,
Барабинская даль в зурне…
Самурай в слепящей кольчуге
Купиною предстанет мне.

Совершит обряд харакири:
Вынет душу, слезку-звезду…
Вспомянет ли о волжской шири
Китайчонок в чайном саду?

Домекнутся ли по Тян-Дзину,
Что под складками че-чун-чи
Запевают, ласкаясь к сыну,
Заонежских песен ключи?

Незримая паутинка
Звенит как память, как миг.
Вьется жизненная тропинка
Перевалом пустынных книг.

Спотыкаюсь о строки-кварцы,
О кремни точек, тире.
Вотяки, голубые баварцы
Притекают к Единой заре.

На пути капканами книги:
Тургенев, жасминный Фет.
На пламенной ли квадриге
Вознесется русский поэт?

Иль как я, переметной сумкой
Будет мыкать горе-судьбу?
Ах, родиться бы недоумкой
Песнолюбящему рабу!

Не знать бы «масс», «коллектива»,
Святых имен на земле…
Львиный Хлеб — плакучая ива
С анчарным ядом в стволе.

Портретом ли сказать любовь,
Мой кровный, неисповедимый!..
Уж зарумянилась морковь,
В рассоле нежатся налимы.

С бараньих почек сладкий жир
Как суслик прыскает свечою,
И вдовий коротает пир
Комар за рамою двойною.

Салазкам снится, что зима
Спрядает заячью порошу…
Глядь, под окно свалила тьма
Лохмотьев траурную ношу.

Там шепелявит коленкор
Подслеповатому глазету:
«Какой великопостный сор
Поэт рассыпал по портрету,

Как восковина строк горька,
Горбаты буквы-побирушки!»…
О, только б милая рука
Легла на смертные подушки!

О, только б обручить любовь
Созвучьям — опьяненным пчелам,
Когда кровавится морковь
И кадки плачутся рассолом!

Чернильные будни в комиссариате,
На плакате продрог солдат,
И в папахе, в штанах на вате,
Желто-грязен зимний закат.

Завтра поминальный день, —
Память расстрелянных рабочих…
Расцветет ли в сердцах сирень
У живых, до ран неохочих?

Расплетут ли девушки косы,
Старцы воссядут ли у ворот,
Светорунные мериносы
Сойдутся ль у чермных вод?

Дохнет ли вертоград изюмом,
Банановой похлебкой очаг?..
Вторя смертельным думам,
Реет советский флаг.

Как будто фрегат багряный
Отплывает в безвестный край…
Восшумят в печурке платаны,
На шесток взлетит попугай.

И раджа на слоне священном
Посетит зырянский овин,
Из ковриги цветом нетленным
Взрастет златоствольный крин.

Вспыхнет закат-папаха,
Озарит потемки чернил,
И лагунной музыкой Баха
Зажурчит безмолвье могил.

У соседа дочурка с косичкой —
Голубенький цветик подснежный.
Громыхает, влекомо привычкой,
Перо, словно кузов тележный.

На пути колеи, ухабы,
Недозвучья — коровьи мухи.
Стихотворные дали рябы,
И гнусавы рифмы-старухи.

Ах, усладней бы цветик-дочка,
Жена в родильных веснушках!
Свернулась гадюкою точка,
Ни зги в построчных макушках.

Громыхает перо-телега
По буквам — тряским ухабам…
Медвежья хвойная нега
Внимать заонежским бабам.

В них вече и вольтова домбра,
Теремов слюдяные потемки…
Щекочет бесенок ребра
У соседа — рыжего Фомки.

Оттого и дочка с косичкой,
Перина, жена в веснушках.
Принижен гения кличкой,
Я крот в певучих гнилушках.

По мне Пролеткульт не заплачет,
И Смольный не сварит кутью,
Лишь вечность крестом обозначит
Предсмертную песню мою.

Да где-нибудь в пестром Харане
Нубиец, свершивши намаз,
О раненом солнце-тимпане
Причудливый сложит рассказ.

И будет два солнца на небе,
Две раны в гремящих веках, —
Пурпурное — в Ленинской требе,
Сермяжное — в хвойных стихах.

Недаром мерещится Мекка
Олонецкой серой избе.
Горящий венец человека
Задуть ли самумной судьбе!

От смертных песков есть притины,
Узорный оазис — изба —
Грядущей России картины —
Арабская вязь и резьба.

В кряжистой тайге попугаи,
Горилла за вязкой лаптей…
Я грежу о северном рае
Плодов и газельных очей!

Задворки Руси — матюги на заборе,
С пропащей сумой красноносый кабак,
А ветер поет о родимом поморье,
Где плещется солнце — тюлений вожак,

Где заячья свадьба, гагарьи крестины
И ос новоселье в зобатом дупле…
О, если б в страницах златились долины,
И строфы плясали на звонкой земле!

О, если б ковычки — стада холмогорок
Сходились к перу — грозовому ручью!
Люблю песнотравный гремучий пригорок,
Где тайна пасет двоеточий семью.

Сума и ночлежка — судьбина поэта,
За далью же козлик — дымок над избой
Бодается с просинью — внучкою света…
То сон колыбельный, доселе живой.

Как раненый морж многоротая книга
Воззвала смертельно: приди! О, приди!
И пал Карфаген — избяная коврига…
Найдет ли изменник очаг впереди?

Иль в зуде построчном, в словесном позоре,
Износит певучий Буслаев кафтан?..
Цветет костоеда на потном заборе —
Бесструнных времен прокаженный коран.

«Тридцать три года, тридцать три»,
Это дудка няни-зари,
Моей старой подруги.
Первый седой волос
И морщинок легкие дуги —
Знак, что и в мою волость
Приплетутся гости-недуги:
Лихорадка — поджарая баба,
Костолом — сутулый бродяга…
В тени стиха-баобаба
Залегла удавом бумага.
Под чернильным солнцем услада
Переваривать антилопу — чувства…
Баобабы пасынки сада
Неувядаемого искусства.
В их душе притаились пумы,
Каннибалов жадный поселок,
Где треплются скальпы-думы
У божничных свирепых полок,
Где возмездие варит травы
Напитывать стрелы ядом,
И любовь — мальчонка чернявый
С персиковым сладким задом.
В тридцать три года норов
Лобызать, как себя, мальчонка,
Отныне женщине боров
Подарит дитя-свиненка.
И не надобна пупорезка
Полосатой тигровой самке…
Песнословного перелеска
Не ищите в славянской камке: —
Питомец деда — Онега
Отведал Львиного хлеба, —
Прощайте изба, телега —
Моя родная потреба!
Лечу на крыльях самума —
Коршуна, чье яйцо Россия,
В персты арабского Юма,
В огни и флейты степные.
Свалю у ворот Судана
Вязанку стихов овинных, —
Олонецкого баяна
Возлюбят в шатрах пустынных.
И девушки-бедуинки
В Песнослов окунут кувшины…
Не ищите меня на рынке,
Где ярятся бесы-машины,
Где, оскаля шрифтные зубы,
Взвизгивает газета…
В зрачках чернокожей Любы
Заплещет душа поэта…
И заплачут шишками сосны
Над моей пропащей могилой…
Тридцать третий год високосный
Вздувает ночи ветрило.
Здравствуй шкипер из преисподней!
Я — кит с гарпуном в ласту,
Зову на пир новогодний
Дьяволицу-красоту.
Нам любо сосать в обнимку
Прогорклый собственный хвост,
Пока и нашу заимку
Хлестнет пургою погост.