Иван Бунин - Том 1. Стихотворения

Ты на плече, рукою обнаженной,
  От зноя темной и худой,
Несешь кувшин из глины обожженной,
  Наполненный тяжелою водой.
С нагих холмов, где стелются сухие
  Седые злаки и полынь,
Глядишь в простор пустынной Кумании,
  В морскую вечереющую синь.
Все та же ты, как в сказочные годы!
  Все те же губы, тот же взгляд,
Исполненный и рабства и свободы,
  Умерший на земле уже стократ.
Все тот же зной и дикий запах лука
  В телесном запахе твоем,
И та же мучит сладостная мука,—
  Бесплодное томление о нем.
Через века найду в пустой могиле
  Твой крест серебряный, и вновь,
Вновь оживет мечта о древней были,
  Моя неутоленная любовь,
И будет вновь в морской вечерней сини,
  В ее задумчивой дали,
Все тот же зов, печаль времен, пустыни
  И красота полуденной земли.

Уж как на море, на море,
На синем камени,
Нагая краса сидит,
Белые ноги в волне студит,
Зазывает с пути корабельщиков:
«Корабельщики, корабельщики!
Что вы по свету ходите,
Понапрасну ищете
Самоцветного яхонта-жемчуга?
Есть одна в море жемчужина —
Моя нагая краса,
Уста жаркие,
Груди холодные,
Ноги легкие,
Лядвии тяжелые!
Есть одна утеха не постылая —
На руке моей спать-почивать,
Слушать песни мои унывные!»
Корабельщики плывут, не слушают,
А на сердце тоска-печаль,
На глазах слезы горючие.
Ту тоску не заспать, не забыть
Ни в пути, ни в пристани,
Не отдумать довеку.

«Опять холодные седые небеса,
Пустынные поля, набитые дороги,
На рыжие ковры похожие леса,
И тройка у крыльца, и слуги на пороге…»

— Ах, старая наивная тетрадь!
Как смел я в те года гневить печалью бога?
Уж больше не писать мне этого «опять»
Перед счастливою осеннею дорогой!

Одно лишь небо, светлое, ночное,
  Да ясный круг луны
Глядит всю ночь в отверстие пустое,
  В руину сей стены.

А по ночам тут жутко и тревожно,
  Ночные корабли
Свой держат путь с молитвой осторожной
  Далеко от земли.

Свежо тут дует ветер из простора
  Сарматских диких мест,
И буйный шум, подобный шуму бора,
  Всю ночь стоит окрест:

То Понт кипит, в песках могилы роет,
  Ярится при луне —
И волосы утопленников моет,
  Влача их по волне.

  Она стоит в серебряном венце,
С закрытыми глазами. Ни кровинки
Нет в голубом младенческом лице,
И ручки — как иссохшие тростинки.
  За нею кипарисы на холмах,
Небесный град, лепящийся к утесу,
Под ним же Смерть: на корточках, впотьмах,
Оскалив череп, точит косу.
  Но ангелы ликуют в вышине:
Бессильны, Смерть, твои угрозы!
И облака в предутреннем огне
Цветут и округляются, как розы.

  Уныние и сумрачность зимы,
Пустыня неприветливых предгорий,
В багряной смушке дальние холмы,
А там, за ними, — чувствуется — море.
  Там хлябь и мгла. Угадываю их
По свежести, оттуда доходящей,
По туче, в космах мертвенно-седых,
Вдоль тех хребтов плывущей и дымящей.
  Гляжу вокруг, остановив коня,
И древний человек во мне тоскует:
Как жаждет сердце крова и огня,
Когда в горах вечерний ветер дует!
  Но отчего так тянет то, что там? —
О море! Мглой и хлябью довременной
Ты все-таки родней и ближе нам,
Чем радости реей этой жизни бренной!

Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мертвом аббатстве два желтых скелета
Бродят в недвижности лунного света:
Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас — то, что мы с вами
Оба скончались от Черной Заразы.
Я из десятого века, — решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого».

Дни близ Неаполя в апреле,
Когда так холоден и сыр,
Так сладок сердцу божий мир…
Сады в долинах розовели,
В них голубой стоял туман,
Селенья черные молчали,
Ракиты серые торчали,
Вдыхая в полусне дурман
Земли разрытой и навоза…
Таилась хмурая угроза
В дымящемся густом руне,
Каким в горах спускались тучи
На их синеющие кручи…
Дни, вечно памятные мне!

Ледяная ночь, мистраль
(Он еще не стих).
Вижу в окна блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лег.
Никого в подлунной нет,
Только я да бог.
Знает только он мою
Мертвую печаль,
То, что я от всех таю…
Холод, блеск, мистраль.

В час полуденный, зыбко свиваясь по Древу,
Водит, тянется малой головкой своей,
Ищет трепетным жалом нагую смущенную Еву
Искушающий Змей.
И стройна, высока, с преклоненными взорами Ева,
И к бедру ее круглому гривою ластится Лев,
И в короне Павлин громко кличет с запретного Древа
О блаженном стыде искушаемых дев.

Истомлена полдневным зноем,
В немой тоске земля ждала,
Чтоб ночь прохладой и покоем
Ее во мраке обняла.
Но солнце жгло с небес лучами,
И вот, в затишье гробовом,
Восстала Буря над волнами,
Бледнея в гневе роковом.
И, вспыхнув, взор ее орлиный
От грозной страсти потемнел,
И ветер бурно налетел,
Промчавшись в море зыбью длинной.
И в горных соснах, меж ветвей,
Завыл в веселье горделивом…
О, не страшись его — смелей
Грудь подставляй его порывам!
Пусть бьются волны об утес,
Пусть резким холодом пахнуло,
И тьма растет, и альбатрос
Кричит к беде средь тьмы и гула —
То жизни пир, — ее побед
Канун, грозою омраченный…
Из мрака бури солнца свет
Опять взойдет, но обновленный!

Вдали еще гремит, но тучи уж свалились,
Как горы дымные, идут они на юг.
Опять лазурь ясна, опять весна вокруг,
  И ярким солнцем чащи озарились.

Из-за лесных вершин далекой церкви шпиц
Горячим золотом трепещет и сверкает,
Звенят в низах ручьи, и льется пенье птиц,
  А на полянах снова припекает.

Густеет облаков волнистое руно;
Они сдвигаются, спускаются все ниже —
И вот уж солнца нет; опять в лесу темно,
  Дождь зашумел — и все слышней и ближе.

Нахохлясь, птицы спят, и тихо лес стоит
И точно чувствует, счастливый и покорный,
Как много свежести и силы благотворной
  Весенняя гроза в себе таит!