Мысль повторно запросить следственные материалы принадлежит Д. А. Гранину. «Интересно было бы посмотреть на Дело». — «Но ведь оно не сохранилось». — «А вы попробуйте».
24 сентября позвонили из Службы регистрации и архивных фондов УФСБ. А в понедельник, 28-го, Архивное следственное дело № П-8870 лежало передо мной на столе в одном из кабинетов на Литейном, 4.
Из «Справки о наличии сведений» (все материалы из следственного Дела цитируются впервые. — Я. С):
«…Бергольц О. Ф. (в Деле фамилия О. Берггольц везде пишется с ошибкой. — Н. С.) было предъявлено обвинение в том, что она являлась активной участницей контрреволюционной террористической организации, ликвидированной в г. Кирове, готовившей террористические акты над т. Ждановым и т. Ворошиловым; в том, что квартира Бергольц в г. Ленинграде являлась явочной квартирой террориста Дьяконова Л. Д., который в 1937 г. приезжал к ней и совместно с ней намечал план убийства т. Жданова, т. е. в пр<еступлениях> пр<едусмотренных> ст<статьями> 58–8, 58–10 и 58–11 УК РСФСР.
Постановлением Управления НКВД ЛО от 2 июля 1939 г. следственное дело по обвинению Бергольц О. Ф. за недоказанностью состава преступления производством прекращено. 3 июля 1939 г. Бергольц О. Ф. из-под стражи освобождена».
Напомним, что статья 58–8 означает «совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 58–2». То есть «высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества». Неизвестно, нашлись бы для О. Берггольц «смягчающие обстоятельства».
О Леониде Дьяконове читаем в дневнике О. Берггольц от 20 мая 1942 года: «Вчера были у Матюшиной, тетки Тамары Франчески. Тамара — сестра Игоря Франчески и близкая подруга Леньки Анка — двух людей из 6, которые оговорили меня в 38-м году, и из-за них я попала в тюрьму. Они не виноваты, их очень пытали, но все же их показания чуть-чуть не погубили меня…»
Анк — журналистский псевдоним Л. Дьяконова. Упоминается его имя и в подготовительных материалах ко второй, ненаписанной части «Дневных звезд»:
«Это был 1931 год. Чума, холера, черная оспа. Там хранили воду в выдолбленных тыквах и пытались замостить почти болотистые улицы Алма-Аты, там, где пламенеют канны и где сейчас асфальт… <…> Все было далеко не только до социализма — до нормальной человеческой жизни. Жизни, достойной человека.
Но мы круто повернули, послушные дороге — пути, и сразу открылась сверкающая красота земли.
— Вот, ребята, — сказал Ленька, — вот так мы войдем в социализм.
И мы молча и безоговорочно согласились с ним, только кивнув головой (молча от волнения).
…Мы были молоды, очень молоды, я и Коля (Николай Молчанов, муж О. Берггольц. — Н. С.), приехавшие работать в казахскую газету, и друг наш, Леонид Д., — сотрудник той же газеты.
<…>
Все было не так, как нам в тот зеленый день казалось.
Всем нам троим, и мне, и Леониду пришлось выдержать 37-й, 39-й год.
И даже самоотверженную работу нашу в 31-м, в дни мечты о социализме, — оклеветали и представили как вражескую деятельность. Потом была война. Николай умер от голода в январе 42-го года. То, что было с нами троими, было с миллионами».
Шестой лист из 226 листов, составляющих Дело О. Берггольц — «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения». Лист седьмой — ордер на арест № 11/046. Постановление утверждено комиссаром 2-го ранга Гоглидзе. Его же подпись на ордере на арест.
Комиссар Гоглидзе назван в дневниковой записи от 1 марта 1940 г.
«…Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: „Это будет читать следователь“ преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло.
А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах!
Так и видно, как выкапывали „материал“ для идиотских и позорных обвинений.
И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне — вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом со специальной целью — обвинить, очернить и законопатить, — и я спешу приписать что-нибудь объяснительное — „для следователя“ — или руки опускаю, и молчишь, не предашь бумаге самое наболевшее, самое неясное для себя…
О, позор, позор, позор!.. <…>»
Об изъятых дневниках, которые будут «загажены», тоже есть в Деле. Лист восьмой. Протокол обыска. Под номером семь значатся «пятнадцать записных книжек», под номером десять — девять тетрадей. В Примечании к протоколу сказано также и об опечатанной комнате, в которой находится много рукописей, письма, материалы по истории завода «Электросила», где О. Берггольц работала пропагандистом и историю которого писала.
Неоднократно в Деле встречается и фамилия И. Т. Мусатова, следователя следчасти УНКВД ЛО.
Об И. Т. Мусатове можно прочитать в набросках ко второй части «Дневных звезд»:
«(На внутритюремном допросе с Иваном Тимофеевичем Мусатовым.)
Он добивается, чтобы я сказала, какие шифры я передала Лизе Косульниковой. Я чувствую, что Лиза явно предала или кто-то другой, кому она доверила. Лизе так хотелось к Ванечке и Виталику. Мусатов говорит под конец:
— Ольга Федоровна… Вы поступаете нечестно.
Я взглянула ему прямо в глаза, и взгляды наши столкнулись и вошли друг в друга, — всепонимающий то был, единый взгляд людей.
Взгляд людей друг другу в глаза, взгляд коммунистов — не боюсь сказать. И так мы говорили друг с другом не менее трех секунд, целую вечность.
— Иван Тимофеевич, я поступаю честно, — сказала я, не отводя своего взгляда от его человеческого взгляда (коммуниста), — и вы понимаете это.
— Я понимаю, — ответил он и опустил глаза на мое „дело“ и несколько раз быстро сожмурился, похлопал веками, как делают люди, которые, прямо взглянув на солнце, сразу вновь погружаются в сумерки…
<…>
Нет, таких век не могло быть ни у кутилы, ни у фанатика, ни у развратника, ни у бессонного поэта.
Усталый человек, усталые, коричневые, в мелкую продольную желтую складочку веки… Да ведь он устал… устал этот человек… Потому что он — тоже человек… (как с немцами). Это мгновенное видение век прошло сквозь сознание сквозным, но не колющим, а тупым прободающим ударом, но не задержалось в сердце, в сознании… Я как будто бы отложила его. „Потом, — сказала я себе, — потом…“ С чего ты устал, так твою…
— Ну так как же, значит, у вас в камере вы врагов народа не обнаружили?
Мы вновь были не людьми, а следователем и подследственной…»
Под Постановлением об избрании меры пресечения стоят три фамилии: лейтенанта ГБ Резникова, младшего лейтенанта ГБ Кудрявцева, младшего лейтенанта ГБ Дроздова.
Подпись начальника 6-го отделения Ивана Кудрявцева видим и на Протоколе первого допроса О. Берггольц от 14 декабря (листы 14, 15 Дела).
«Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?
Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.
Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить правду о своей антисоветской работе.
Ответ. Я говорю только правду.
Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан.
О. Берггольц
Допросил Иван Кудрявцев».
В протоколе обозначено время, которое шел этот допрос из семи фраз. Он шел три часа, с 21:30 до 00:30.
Дневниковая запись от 14 декабря 1939 г.
Ровно год тому назад я была арестована.
Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение, т. е. не только реально чувствую, обоняв этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в «Б<ольшой> дом», запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы.
