Третий голос
Лишь миг недвижна колесница
Его слезы была — стремится,
Печаль излить его ресница.
А ужас прямо в сердце дышит,
Глас ни вдали, ни рядом — выше —
Казалось, слышен, — но не слышен:
«Но нет в слезах ни утешенья
Ни искры сладкого сомненья,
Все тонет в мрачной тьме томленья».
«От слов ее открылась рана,
Они мудрей, чем океана
Был вой невнятный постоянно, —
Сказал, — мудрее, чем потока
От запада и до востока
Певучий диалект глубокий».
А голос сердца тих, суров,
Словами образов — не слов,
Сказал, как путник, тяжело:
«Ты стал сейчас глупей, чем прежде?
Так почему глас знанья нежный
Не слушаешь, живя надеждой?»
«О, только бы не это! — Ужас!
Уйти к вампиру лучше — глубже
В пещеру, плоть отдав ему же!»
«Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, —
Безбрежна и теснит сама
Коросту скудного ума».
«Не это! Лишь не одиноким
Остаться. В голосе глубоком
Ее был странный хлад жестокий.
Эпитеты ее чудны,
И не было ведь глубины
В ее словах, что так ясны.
Ответы были величавы,
И я не мог не верить, право,
Что не мудра она на славу.
Не оставлял ее, пока,
Запутав мысли, как шелка,
Она не стала далека».
Но шепот проскользнул дремотно:
«Лишь в правде — правда. Знать охота
Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то
Благоговейный ужас смерть
Внушает, голову как плеть
Он свесил — жив едва — на треть.
Растаял шепот, — так густою
Ветр поглощается листвою,
Не дав ни тени нам покою.
И с каждым мигом все страшней
Отчаянья пучина — в ней
Он стиснул голову сильней.
Когда узрел, как сведена
Бровь скал, алея от вина
Зари, — спросил: «Так в чем вина?»
Когда же от слепящих гроз
Ослепло небо, как от слез, —
Надела траур роза роз.
Когда в преддверье Рождества
Затмилась солнца голова,
Всплакнул: «Душа, в чем не права?»
Когда пейзаж был полон страхов,
Ночь бросила его с размаху
На землю и пригнула к праху.
Стон тех, кто мучим и покинут,
Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, —
Ведь те сладки, как звук волынок.
«Что? Даже здесь в кругу истерик,
Боль с Тайною, клыки ощерив,
За мной — подобием ищеек?
Стыдом и жаждой удручен,
Как знать, к чему приговорен,
Какой нарушил я закон?»
На ухо шепот чуть шуршит
Как эхо зыби, что молчит,
И тень восторга, что забыт.
Играет шепот с ветром всласть:
«Ее судьба с твоей сплелась, —
Так внутренний вещает глас, —
Ведь каждый — роковых звезд россыпь,
Он дарит их подобно оспе.
Так отойди подальше просто.
Враги друг другу — вечно в споре:
Ты ей — мычащее подспорье,
ОНА ТЕБЕ — ЛАВИНА ГОРЯ».
[Как же так получилось, что Поэзия никогда не подвергалась процессу Разбавления, который оказался столь полезным для искусства Музыки? А поэзия и музыка — сестры! Разбавитель дает нам первые ноты какой-нибудь хорошо известной Арии, а затем дюжину собственных тактов, затем — еще несколько нот из Арии, — и чередование продолжается: слушатель, таким образом, если и не полностью спасен от риска угадать мелодию, то он хотя бы не пострадает от прилива слишком бурных чувств, которые возбуждаются более концентрированными формами искусства. Композиторы называют этот процесс «обработкой», и каждый, кто когда-либо испытывал эмоции, сопровождающие неожиданное приземление в кучу известкового раствора, согласятся со справедливостью найденного мной счастливого выражения.
По правде говоря, когда тот самый, любящий застолья, Эпикур засиживается за закуской из превосходной Оленины — которая каждой клеточкой как бы нашептывает: «Все чудесней», — а также из ласточек; то перед возвращением к приятным на вкус деликатесам он отдает должное колоссальным порциям овсяной каши и береговых улиток; и когда совершенный Ценитель Красного Вина позволяет себе отпить разве что самый деликатный глоточек вина, то затем залпом выпивает пинту или более пива, пригодного лишь для каких-нибудь сиротских школ — и так далее — ]
Я не любил Газель и шик.
Большие цены не охота
Платить, они ведь хороши
Для продающих и для мотов.
Спешит порадовать сынишка,
Из школы возвратившись рано:
Зачем-то дрался он с мальчишкой.
Он был всегда чуть-чуть болваном!
Узнав мой норов, полный гнева,
Прогонит сын меня при людях.
Покрашу волосы — и Дева,
Заметив перемены, будет
Меня любить. Решил я сразу:
Окрашусь в цвет и глаз, и бровки:
Пока еще следят — вполглаза
За тихим шествием морковки.
Считалка до пяти (игра в пятнашки)
Пять крошек — им четыре, три, два, один и пять:
Им лишь бы у камина резвиться и играть.
Пять девочек румяных с шести до десяти:
Все шалости забыты — им на урок идти.
Пять девочек — и старшей уже пятнадцать лет:
Язык, рисунок, танцы — забавам места нет.
Пять девушек прелестных — считайте сами, я
Сказал бы, как тут выбрать, которая твоя.
Пять девушек — и младшей уж двадцать первый год:
Как быть им, если замуж никто их не возьмет.
Пять девушек… но тридцать — опасный возраст тем,
Что надо б обручиться… Пора бы. Только с кем?
Пять девушек за тридцать — не девушек, а дам:
Уже весьма терпимы к застенчивым юнцам.
Пять дам весьма поблекших… Их возраст? Боже мой!
И мы идем туда же, куда весь род людской:
И точно знает бывший «беспечный холостяк»,
Куда уходит время. Куда, зачем и как.
Poeta fit, non nascitur[2]
«Как стать, скажи, поэтом?
Как верный выбрать слог?
Ты говорил, что воля —
Свершения залог.
Прошу тебя сейчас же
Мне преподать урок!»
Был дед задору внука
Приятно удивлен,
Любил он тех, кто молод
И воодушевлен.
«Э нет, не так уж прост он», —
Тогда подумал он.
«Закончить надо школу…
Согласен или нет?
Ведь ты неглуп, мой мальчик,
Чтоб не найти ответ.
Будь неуравновешен! —
Вот первый мой совет!
Возьми любую фразу,
На меньшие разбей,
Затем перемешай их
И снова вместе склей.
Порядок безразличен
Разрозненных частей.
Понятий отвлеченных
Касаясь, не забудь,
Ты их заглавной буквой
Обязан подчеркнуть —
И Истина, и Благо
Ведь сто́ят что-нибудь!
Описывая что-то,
Следи, чтобы слова
Не прямо, а намеком
Касались существа.
Смотри на вещи как бы
Прищурившись едва».
«Скажу я так, желая
С бараниной пирог, —
Мечтой витиеватой
Я заключен в острог
Колосьев спелых…» «Чудный, —
Сказал старик, — намек!
Эпитеты, в-четвертых,
Идут к иным словам,
Как соус Харвейз к мясу,
А может быть, к грибам:
«Томимый», «жгучий», «тяжкий» —
Найдешь другие сам!»
«Я справлюсь, справлюсь, справлюсь!
Смотри: «Палящим днем
Томимый жгучей жаждой
Он тяжким брел путем».
«О нет! К чему поспешность,
Подумай вот о чем:
Эпитеты, как перец,
Их вкус разбередит
(Когда возьмешь их в меру)
Отменный аппетит,
Однако их излишек
Суть дела исказит.
А изъясняться надо
Так, чтобы ни один
Читатель не увидел
В тобою данной ин-
формации тенденций,
Теорий и доктрин.
Проверь его терпенье:
Ни дат и ни имен
Не называй в поэме!
Будь свято убежден —
Тебя, как ни старайся,
Понять не сможет он.
Стихи разбавь водою,
Но обозначь, каков
Предел (не слишком дальний)
Для льющихся стихов.
В конец поставь одну из
Чувствительнейших строф».
«Чувствительность? Ответь, из
Каких туманных сфер
Явилось это слово,
Мне непонятно, сэр,
Прошу, чтоб стало ясно,
Мне привести пример».
Старик, казалось, в мыслях
Был где-то далеко,
На луг смотрел печально,
Но вымолвил легко:
«Сходи-ка ты в Адельфи
На пьесу Бусико!
Толкуя это слово,
Мы следуем за ним:
Жизнь — нечто вроде спазма,
И прошлое, как дым.
Чувствительность иначе
Мы не определим.
Дерзай, пока ты молод,
Но поступай умно…»
«Все ясно, — внук продолжил, —
Богатое сукно,
Изящный шрифт и книжка
In duodecimo[3]».
И, как шальной, пустился
Стихи свои слагать.
Старик был горд и счастлив,
Но помрачнел опять,
Подумав, каково их
Потом публиковать.
