«За поруганной поймой Мологи…»
За поруганной поймой Мологи
надо брать с журавлями — правей.
Но замешкался вдруг по дороге
из варягов домой соловей
и тоскует, забыв о ночлеге
и колдуя — пока не исчез
над тропинкой из Вологды в греки
полумесяца свежий надрез.
Расскажи нам о каменной львице
на доспехе, надетом на храм,
о просфоре, хранимой в божнице,
как проводит борей рукавицей
по покорной копны волосам.
Но спеши, ибо скоро над топью
беззащитно разденется лес
и отделятся первые хлопья
от заранье всклубленных небес.
Но еще и до хроник ненастных
по садам не осталось сейчас
георгинов в подпалинах красных,
ослеплявших величием нас.
Златоверхий у жилья
в шумной клен раскачке,
где расейская своя
жизнь в трудах и спячке,
от которой вперекос
визави всего лишь
приснопамятный погост
— вот туда и клонишь.
…Приезжаю ль в город N,
занимаю нумер,
никого не жду — взамен
тех, кто жил да умер.
Убираю ль серым днем
за опавшим кленом,
вспоминаю ли с трудом
погодя об оном,
возвращается ль в окно
мой высоколобый
кот, который заодно
с космосом утробой,
— в листопадных куч
дыму смыты все границы.
И скрипят, скрипят в дому
ночью половицы.
Шавки у свалки
голодны, жалки,
их пожалей,
вихорь над креном
пахнущих тленом
валких полей.
…В поле былинку,
в милой слабинку,
лунный прогал,
то бишь глубинку
в небе с овчинку
— долго искал.
1995
«Вчера мы встретились с тобой…»
Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.
Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых…
Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал зазор
меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с заржавевшей стружкой…
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.
Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.
Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах…
Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.
…Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя
с креста
под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.
1995
«От посадских высот — до двора…»
От посадских высот — до двора,
где к веревкам белье примерзает
и кленового праха гора,
наступает такая пора,
за границей какой не бывает.
В эти зябкие утра слышней
с колоколен зазывные звоны
и с железнодорожных путей
лязг, когда расцепляют вагоны.
Из источника лаврского тут
богомольцы в кирзе и ватине
с кротким тщанием пьют
и — идут
приложиться к святыне.
Над жнивьем радонежских лугов
и оврагов обвал облаков.
А еще за четыре версты
скит, ковчег богомольных усилий.
Это там — и над ними кресты
потемнели, крепки и просты —
спят рабы Константин и Василий[3].
«От лап раскаленного клена во мраке…»
От лап раскаленного клена во мраке
червоннее Русь.
От жизни во чреве её, что в бараке,
не переметнусь.
Её берега особливей и ближе,
колючей жнивье.
Работая веслами тише и тише,
я слышу её.
О как в нищете ты, родная, упряма.
Но зримей всего
на месте снесенного бесами храма
я вижу его.
И там, где, пожалуй что, кровью залейся
невинной зазря,
становится жалко и красноармейца,
не только царя.
Всё самое страшное, самое злое
еще впереди.
Ведь глядя в грядущее, видишь былое,
а шепчешь: гряди!
Вмещает и даль с васильками и рожью,
и рощу с пыльцой позолот
тот — с самою кроткою Матерью Божьей
родительский тусклый киот.
Илье 1
Мир лет сто одинаков
пристанционный — и
в хижинах и бараках
рано зажглись огни.
Также ползет, морщинясь,
с крыш снеговой покров;
тот же идет, волынясь,
зов из иных миров.
Поводья в алмазной саже
натянутые туда,
где жизнь по губам помажет.
Махровая лебеда
лепится к стеклам,
травы
изморози звенят,
если идут составы
встречные и подряд.
Словно в необозримом
поле у Городни
Третьего Рейха с Римом
Третьим грядут бои:
сшибка оккультной рати
с заповедью в груди
бьющейся: «Бога ради,
только не навреди».
Больше гадать не буду,
ибо ответ один:
просто сдают посуду
после сороковин
праведные потомки,
зарясь на снегирей.
…Надо б звезде соломки
тут подстелить скорей,
чтобы не больно падать
было её сюда
пеплу — со снегопадом
смешанному всегда.
2
Чтобы могли глаза
видеть всё честь по чести,
надо отъехать за
Вологду верст на двести.
Там садовод-мороз
с каждой верстой прилежней;
каждый барак зарос
флорою жизни прежней.
Сообразят дружки,
и проберут до дрожи
пьяные матюжки
устюжской молодежи;
и при налимье звезд
хмурит смиренно лобик,
ибо подсчет не прост,
виды видавший бобик.
…Затемно пестик тронь
тут рукомойника —
так же суха ладонь,
как у покойника.
Словно через фрамугу —
умершему за пять
лет перед этим — другу
стало, что мне сказать:
будто в урочный час
за морем хвойных копий
не постоял за нас
грешных святой Прокопий.
Только возьмется за
сердце тоска такая,
тут и проклюнутся
первая жизнь… вторая…
С кровом им помогли
прошлых веков времянки,
неоприходованной земли
сонные полустанки.
3
На старом фронтонце убогом
вокзала заметно едва
название места: Берлога,
хоть значится Коноша-2.
Как будто тут, в скрюченных клеммах
цигарок раздув огоньки,
прошли с пентаграммой на шлемах
на мокрое дело ваньки.
И с веток снесенное
хрипло
шумит вразнобой воронье:
погибла Россия, погибла.
А всё остальное — вранье.
Плеяда любезных державе
багровых и синих огней
блестит в темноте — над ужами
сужающихся путей.
…Но если минуту, не дольше,
стоит тут состав испокон,
с три Франции, если не больше,
до Коноши-3 перегон,
считайте, что сослепу, спьяну
прибившись к чужому огню,
отстану, останусь, отстану,
отстану и не догоню.
Чтоб жизнь мельтешить перестала,
последние сроки дробя,
довольно тянуть одеяло
пространства опять на себя.
1996
