3. Фонтан с кипарисами
Фонтан рыдал весь день в лесу моей мечты.
О, знал ли я, душа, что будешь плакать ты?
Но вот вернулся я, и скоро вечер. Розы
Не обвивают кипарисов, что как слезы
Ночные отражаются в воде.
Та нимфа, что ловила в темноте
Оленя стройного с рогами золотыми, -
От фавна скрылась здесь под ветками густыми;
И раненый олень пришел испить к воде,
В которой я порой кажусь себе
Чужим, и я в твоих свои рыданья слышу,
Фонтан! и этот лес, где ветер лист колышет,
Был жизнью, где я дал охотиться мечтам,
По трижды окровавленным шипам,
За нимфой, гнавшейся за сказочным оленем…
И ты, фонтан, сквозь плач смеялся нашим пеням,
Меж кипарисов, на которых нет
Тех роз, что посвятить могли бы свой букет
Воде, где кровь свою таинственно смешали
И Нимфа, и Олень, и Пилигрим печали...
Ни яркие цветы, ни тихий зов свирели,
Которой говорить мои уста умели,
Ни пряники медовые в тени
Корзины круглой, ни голубка, ни
Заманчивый венок, что для нее плету я, -
Не привлекли ко мне фавнессу молодую,
Что пляшет на опушке, при луне.
Она обнажена. В волос ее волне
Оттенок рыжеватый. И мне ясно,
Что сладость пряников ей кажется опасна,
И мщенье диких пчел за мед - ее страшит;
А в памяти ее голубка воскресит
Какой-то прежний час, во мраке бывший белым...
И пенье флейты той, которая несмело
Рассказывает ей желания мои -
Напоминает ей о брошенной в пыли,
Обветренной, отеческой и славной
Сатира коже или шкуре фавна.
Мой конь, крылатый конь, в густой тени дремал.
Движением хвоста порой он задевал
Траву. И острием моей блестящей пики
Его коснулся я, и конь поднялся дикий,
И повернувшись на восток - заржал.
И на него верхом вскочил я и сказал:
Идем, уже заря, и час рассвета близок!
Я знаю шум дорог и тишину тропинок,
Где камни катятся иль стелется трава.
Идем, нас ждут леса и моря синева,
И тот фонтан, где пить мы будем в час заката,
И сказочный дворец, где в стойлах из агата
Хрустящий, золотой тебе готовят корм...
– И мы отправились, Пегас! Но с этих пор,
Горя в часы зари и к ночи потухая,
Мы остановлены дверьми, что не сломают
Удары мощные божественных копыт.
Засовов и замков резных не сокрушит
Удар моей руки и пики, и напрасно,
От шеи до колен омытый пеной красной,
Ты бьешься об утес преграды роковой
И от рассветных зорь до темноты ночной
Вздымаешь в бешенстве мучительных усилий
То мрак, то золото своих разбитых крылий!
Двоился лебедь ангелом в пруду.
Цвела сирень. Цвела неповторимо!
И, вековыми липами хранима,
Играла муза девочкой в саду.
И Лицеист на бронзовой скамье,
Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,
Ей улыбался, и казалось: в мире
Уютно, как в аксаковской семье.
Все это позади. Заветный дом
Чернеет грудой кирпича и сажи,
И Город Муз навек обезображен
Артиллерийским залпом и стыдом.
Была пора: в преддверьи нищеты
Тебя земля улыбкою встречала.
Верни же нынче долг свой запоздалый
И, хоть и трудно, улыбнись ей - ты.
1949
Моя рука - день ото дня старей.
Ее удел с душою одинаков.
Немногое еще под силу ей:
Стакан наполнить, приласкать собаку,
Сиреневую ветвь ко мне нагнуть
(Ее сломать ей было б тоже трудно),
Да записать стихи, да изумрудной
Студеной влаги с лодки зачерпнуть.
И это все. Но в скудости такой,
Овеянной вечернею прохладой,
Есть вечности целительный покой,
Есть чистота... - и лучшего не надо!
И хорошо, что силы больше нет
У встречной девушки украсть объятье,
Степному зайцу выстрелить вослед,
Солгать товарищу в рукопожатьи;
Что нетерпенье юности моей
Сменила мудрость осторожной дрожи...
Пусть ты слаба и с каждым днем слабей,
Моя рука, - ты мне такой дороже!
Вот на тебя смотрю я без стыда,
Без горечи... и радуюсь невольно,
Что ты уже не можешь сделать больно
Отныне никому и никогда.
1947
Вот уж осень ставит свой росчерк
Под законченной книгой лета,
И она просиявшей рощей
В золотой переплет одета.
И оттиснуты на сафьяне,
Перелетною стаей, птицы.
Зимним вечером, на диване,
Перечтем мы ее страницы.
Вспомним ивы, овсы, малину
Между пнями на солнцепеке,
Бархат полночи соловьиной,
Колокольчик голубоокий.
Знать, писалась не понапрасну!
Ведь досталось и нам немного
Чистой радости, ласки ясной -
Дорогого подарка Бога.
Ничего, что и жизнь, как птица,
Улетела, пропала где-то...
В самом сердце - ее страницы.
Перечтем же их! Вспомним лето!
1949
Снова ночь и снова сердце плачет,
И тихонько кто-то говорит:
– Милый! Это ничего не значит!
Пусть немного сердце поболит!
Посмотри: ведь для такой же боли,
Взмаха затупившейся косы,
И пшеница шелестела в поле
Золотом несжатой полосы.
Чтобы после корочкой хрустящей
Всех она порадовать могла,
Став еще душистее и слаще,
Чем она нескошенной была.
1949
Смерть придет, так непременно надо.
Не страшись ее прикосновенья!
В ней не наказанье, в ней - награда,
Не исчезновенье, - возвращенье.
Разве ты не странником гонимым
Мерил жизнь, земного отпил горя?
Разве ты по родине любимой
Не скучал? - по той, за синим морем...
Вот уже и мягкий берег - старость.
Щебень больше ног твоих не ранит.
За тобой спешит по волнам парус!
Будь же весел, будь же счастлив, странник!
1948
Елочка с пятью свечами,
Без игрушек и сластей,
Робко льет скупое пламя
В нищей комнате моей.
Ах, не так же ль у порога
В мой заветный Вифлеем
Сам стою я перед Богом,
Не украшенный ничем!
Только иглами сухими
Всех земных моих тревог,
Только свечками скупыми,
Что Он сам во мне зажег.
И, мою пуская душу
В путь, намеченный едва,
Сам же скоро и потушит, -
До другого Рождества!
1947
Мой дорогой! Меня жалеть
И утешать меня - не надо!
Поверь: мне так легко стареть!
И сердце словно даже радо.
Все стало нынче для меня
Совсем по-новому понятно.
Как будто от заката дня
Я к утру повернул обратно.
И снова солнце на восток
Струит свой путь благословенный,
И тленьем тронутый цветок
Вновь распускается, нетленный.
И мне опять идти легко,
И в сердце - светлое волненье,
И вот, совсем недалеко,
Уже не сон, а пробужденье.
1949
Люблю читать на первом снеге
Скупые заячьи следы.
Смотри: здесь был он на ночлеге,
Тут уходил он от беды,
Там он сидел, прижавши уши,
Водя усами на ветру,
А здесь неторопливо кушал
С березки сладкую кору.
И на душе тепло и славно,
И я, не отрывая глаз,
Читаю этот своенравный,
Наивный заячий рассказ,
И думаю: быть может, Кто-то
Моих неизгладимых лет
С такой же милою заботой
В моей душе читает след.
И все, что мне цвело так дивно,
Так пело сердцу и уму,
Такой же повестью наивной,
Наверно, кажется Ему!
1945
