(1927)
378
Отрывок из неопубликованной поэмы-песни «ГОРОД БЕЛЫХ ЦВЕТОВ»
Будет трактор, упырь железный,
Кровь сосать из земли.
Край былинный мой, край болезный,
До чего тебя довели!
379
От иконы Бориса и Глеба,
От иконы Бориса и Глеба,
От стригольничьего Шестокрыла
Моя песенная потреба,
Стихов валунная сила.
Кости мои от Маргарита,
Кровь — от костра Аввакума.
Узорнее аксамита
Моя золотая дума:
Чтобы Русь как серьга повисла
В моем цареградском ухе…
Притекают отары-числа
К пастуху — дырявой разрухе.
И разруха пасет отары
Половецким лихим кнутом,
Оттого на Руси пожары
И заплакан родимый дом.
На задворках, в пустом чулане,
Бродит оторопь, скрёб и скок,
И не слышно песенки няни
На крылечке, где солнопёк.
Неспроста и у рябки яичко
Просквозило кровавым белком…
Громыхает чумазый отмычкой
Над узорчатым тульским замком.
Неподатлива чарая скрыня,
В ней златница — России душа,
Да уснул под курганом Добрыня,
Бородою ковыльной шурша.
Да сокрыл Пересвета с Ослябей
Голубой Богородицын плат!..
Жемчугами из ладожской хляби
Не скудеет мужицкий ушат.
И желанна великая треба,
Чтоб во прахе бериллы и шелк
Пред иконой Бориса и Глеба
Окаянный поверг Святополк!
(1927)
Мы, корабельщики-поэты,
В водовороты влюблены,
Стремим на шквалы и кометы
Неукротимые челны.
И у руля, презрев пучины,
Мы атлантическим стихом
Перед избушкой две рябины
За вьюгою не воспоем.
Что романтические ямбы —
Осиный гуд бумажных сот,
Когда у крепкогрудой дамбы
Орет к отплытью пароход!
Познав веселье парохода
Баюкать песни и тюки,
Мы жаждем львиного приплода
От поэтической строки.
Напевный лев (он в чревной хмаре),
Взревет с пылающих страниц —
О том, как русский пролетарий
Взнуздал багряных кобылиц.
Как убаюкал на ладони
Грозовый Ленин боль земли,
Чтоб ослепительные кони
Луга беззимние нашли. —
Там, как стихи, павлиноцветы,
Гремучий лютик, звездный зев…
Мы — китобойцы и поэты —
Взбурлили парусом напев.
И вея кедром, росным пухом
На скрип словесного руля,
Поводит мамонтовым ухом
Недоуменная земля!
(1927)
За Невской тихозвонной лаврой,
Меж гробовых забытых плит,
Степной орел — Бахметьев[4] храбрый —
Рукой предательской зарыт.
Он в окровавленной шинели,
В лихой папахе набекрень, —
Встряхнуть кудрями цепче хмеля
Богатырю смертельно лень.
Не повести смолистой бровью,
Не взвить двух ласточек-ресниц.
К его сырому изголовью
Слетает чайкой грусть звонниц.
По-матерински стонет чайка
Над неоплаканной судьбой,
И темень — кладбища хозяйка —
Скрипит привратной щеколдой.
Когда же невские буксиры
Угомонит глухой ночлег,
В лихой папахе из Кашмира
Дозорит лавру человек.
Он улыбается на Смольный —
Отвагой выкованный щит,
И долго с выси колокольной
В ночные улицы глядит.
И траурных касаток стая
Из глуби кабардинских глаз
Всем мертвецам родного края
Несет бахметьевский приказ:
Не спать под крышкою сосновой,
Где часовым косматый страх,
Пока поминки правят совы
На глухариных костяках.
По русским трактам и лядинам
Шумит седой чертополох,
И неизмерена кручина
Сибирских каторжных дорог.
У мертвецов одна забава —
Звенеть пургой да ковылем,
Но только солнечная пава
Блеснет лазоревым крылом, —
На тиховейное кладбище
Закинет невод угомон,
Буксир сонливый не отыщет
Ночного витязя затон.
Лишь над пучиной городскою,
Дозорным факелом горя,
Лассаль гранитной головою
Кивнет с Проспекта Октября.
Кому поклон — рассвету ль мира,
Что вечно любит и цветет,
Или папахой из Кашмира
Вождю пригрезился восход?
И за провидящим гранитом
Поэту снится наяву,
Что горным розаном-джигитом
Глядится утренник в Неву.
Рогатых хозяев жизни
Хрипом ночных ветров
Приказано златоризней
Одеть в жемчуга стихов.
Ну, что же? — Не будет голым
Тот, кого проклял Бог,
И ведьма с мызглым подолом —
Софией Палеолог!
Кармином, не мусикией
Подведен у ведьмы рот…
Ужель погас над Россией
Сириновый полет?!
И гнездо в безносой пивнушке
Златорогий свил Китоврас!..
Не в чулке ли нянином Пушкин
Обрел певучий Кавказ.
И не Веткой ли Палестины
Деревенские дни цвели,
Когда ткал я пестрей ряднины
Мои думы и сны земли.
Когда пела за прялкой мама
Про лопарский олений рай,
И сверчком с избяною Камой
Аукался Парагвай?
Ах, и лермонтовская ветка
Не пустила в душу корней!..
Пусть же зябликом на последках
Звенит самопрялка дней.
Может выпрядется родное —
Звон успенский, бебрян рукав!..
Не дожди, кобыльи удои
Истекли в бурдюки атав. —
То пресветлому князю Батый
Преподнес поганый кумыс, —
Полонянкой тверские хаты
Опустили ресницы вниз.
И рыдая о милых близях,
В заревой конопель и шелк
Душу Руси на крыльях сизых
Журавиный возносит полк.
Вознесенье Матери правя,
Мы за плугом и за стихом
Лик Оранты, как образ славий,
Нерушимой Стеной зовем.
383
Кто за что, а я за двоперстье,
Кто за что, а я за двоперстье,
За байку над липовой зыбкой…
Разгадано ль русское безвестье
Пушкинской Золотою рыбкой?
Изловлены ль все павлины,
Финисты, струфокамилы
В кедровых потемках овина,
В цветике у маминой могилы?
Погляди на золотые сосны,
На холмы — праматерние груди!
Хорошо под гомон сенокосный
Побродить по Припяти и Чуди, —
Окунать усы в квасные жбаны
С голубой татарскою поливой,
Слушать ласточек, и ранным-рано
Пересуды пчел над старой сливой. —
«Мол, кряжисты парни на Волыни,
Как березки девушки по Вятке»…
На певущем огненном павлине
К нам приедут сказки и загадки.
Сядет Суздаль за лазорь и вапу,
Разузорит Вологда коклюшки…
Кто за что, а я за цап-царапу,
За котягу в дедовской избушке.
384
Не буду петь кооперацию,
Не буду петь кооперацию,
Ситец, да гвоздей немного,
Когда утро рядит акацию
В серебристый плат, где дорога.
Не кисти Богданова-Бельского —
Полезности рыжей и саженной,
Отдам я напева карельского
Чары и звон налаженный.
И мужал я, и вырос в келий
Под брадою отца Макария,
Но испить Тициана, как зелия,
Нудит моя Татария.
Себастьяна, пронзенного стрелами,
Я баюкаю в удах и в памяти,
Упоительно крыльями белыми
Ран касаться, как инейной замяти.
Старый лебедь, я знаю многое,
Дрёму лилий и сны Мемфиса,
Но тревожит гнездо улогое
Буквоедная злая крыса. —
Чтоб не пел я о Тициане,
Пляске арф и живых громах…
Как стрела в святом Себастьяне,
Звенит обида в стихах.
И в словесных взвивах и срывах,
Страстотерпный испив удел,
Из груди не могу я вырвать
Окаянных ноющих стрел!
