Он шел охотно, как родной к родным,
Как к братьям брат; везде, где умирали, -
Везде полупотухшие глаза
Его, как бога, с верою встречали,
И вспыхивала мутная слеза.
29
И что ж! пока в карете мы возили
Святейшего отца — как сироту
С открытою головкой в жар носили
Небесного младенца: мы Христу
Не посвятили даже балдахина;
Мы видели, как маленький (bambino)
Мок под дождем… и не жалели мы
Спасителя, когда во дни зимы
Он к нищим шел, как нищий, неодетый.
О, братья, мы должны загладить грех,
Загладить грех наш этою каретой,
Другого средства нет — пошлюсь на тех,
30
На тех пошлюсь, в ком вера не простыла
И, не замолкла совесть — ме дадим
Христа в обиду, — в нем вся наша сила…"
— "Так что ж нам делать?"
— "Вот что, подарим
Мы эту золоченую карету
Христу, пускай он ездит". -
И на эту
Простую речь откликнулся народ
Восторженно — к Христу, к Христу! — и вот
Пока одни, водой наполнив шляпы,
Гасили уголья, другие повезли
Великолепную карету папы,
Под звон колоколов, к царю земли,
31
Иль к детскому его изображенью. -
Так простодушной веры полон был
Народ, не верующий отлученью,
Так, ненавидя папу, Рим любил
Распятого, и так необычайно
Спаслась карета (этот факт — не тайна,
Его все знают) — только отнята
Теперь карета эта у Христа,
И в дни парадные в карете этой
Опять качается святой отец,
Любовью, правдой, разумом отпетый
И, стало быть, давно живой мертвец.
БОЛЬШАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ
Гроза росла; — но не извивы молний,
А выстрелы сверкали. Никогда
И сам Зевес с Олимпа в мир наш дольний
Не извергал таких громов, когда
С титанами боролся. Облаками
Клубился дым, их серыми волнами,
Как некий древний бог, со всех сторон
Вольнолюбивый Рим был окружен.
Гроза росла — к французам приливали
Те силы, что позднее шли стеной
На вольных парижан и запятнали
Свой стяг братоубийственной враждой…
Они теперь над Римом упражнялись:
Зигзагами кой-где траншеи шли,
Кой-где росли, тянулись, приближались
Окопы и — мелькали фитили.
Окрестности от залпов содрогались,
Осадные орудья разгорались,
С холма на холм свинец дождем летел,
На груды тел валились груды тел;
Республика держалась за стенами;
Но этих стен кирпич за слоем слой
Срезали ядра, — мусор стен, местами
Заваливая рвы, лежал горой.
Рим стал дышать не воздухом, а дымом;
Однажды, из окна, на этот дым
Глядел Игнат — глядел, любуясь Римом,
И думал, злым отчаяньем томим:
"Неужели от этого пожара
Останется цела одна тиара!
Неужели враг мысли и труда,
Народа враг — не общий враг, когда
Он на своих чужое поднял знамя…"
И с ужасом воображал Игнат,
Как фрески Рафаэля лижет пламя,
Как, накалившись, мраморы трещат…
"С одним великим именем я связан
Был с ранних лет, и это имя — Рим;
Я лучшею мечтой ему обязан -
Обязан и погибнуть вместе с ним…"
Так юноша-художник волновался.
Уж под столом альбом его валялся,
Уж высохла палитра, уж давно
Пожухлое пылилось полотно.
Унылый скромник стал неузнаваем:
На перевязки рвал свое белье,
Иль, освежась поспешно русским чаем,
Двухствольное захватывал ружье
И выбегал. . . . . .
. . . . . . . . .
<1866–1870>
Грузинская сказка
(Из путевых записок 1847 г.)
Ночевал я в одном грузинском селении. Остановились мы в сакле у сельского священника. В саклю провел меня дьячок, потому что сам хозяин был в отлучке. Жилье это показалось мне роскошным по сравнению с теми, в которых приходилось мне ночевать почти все лето. Между столбиками, подпирающими передовой навес, были плетеные стенки, обмазанные белой глиной; дверь запиралась на крючок, и два небольших квадратных окошечка, без рам и стекол, освещали комнату, в которой, к довершению моего благополучия, стояла кровать и помещался столик. Со мной ехал некто Моисей Соломонович, родом грузин, состоящий на службе при участковом заседателе. В этот вечер был я одолжен ему многими интересными рассказами о поиске разбойников,-- вечер прошел незаметно. Часу в десятом услужливый дьячок принес мне закуску; ужин состоял из грузинской лепешки, грузинского сыру, бутылки кислого вина и пережаренного сухого цыпленка. Моисей Соломонович вместе с моим переводчиком из татар, есаулом, дьячком и деревенским старостой (нацвалом) предпочли ужинать в соседней сакле, расположившись вокруг огня, на котором готовился общий ужин наш.
После ужина я лег спать, проснулся далеко за полночь и удивился: свеча моя горела, дверь на двор была отворена, а мои спутники, которые должны были спать около моей комнаты в темной каморе, еще не возвращались. "Где они?" -- подумал я, накинул бурку, вышел на двор, или на улицу, что все равно, потому что в здешних деревнях нет собственно ни дворов, ни улиц, есть только промежутки между саклями да земляные кровли с отлогими со всех сторон скатами, по которым легко можно разъезжать верхом на лошади.
После утомительно-жаркого дня ночь была свежа и, несмотря на то, что месячный серп светил на небе так темна, что в десяти шагах трудно было отличить кучу хвороста от задремавшего буйвола. По сторонам в сумраке лесистых гор, мелькали костры пастухов, тихий ветер дул со стороны Мухранской долины и доносил отдаленный лай собак, стерегущих виноградники.
Долго бы простоял я, прислушиваясь к звукам и шорохам ночи, если б не смех и не тихий говор в соседней сакле: это напомнило мне, что я вышел не с тем, чтоб зябнуть, а чтобы узнать, куда девались мои провожатые. Мне, сказать по правде, в эту минуту не было в них ровно никакой необходимости; но дверь в соседнюю саклю была полуотворена, и я заглянул туда.
И вот, я вижу, на циновках сидит порядочная кучка народу и, при свете потухающего пламени, курит трубки. Какой-то усач в шапке что-то рассказывает, остальные молчат и слушают. Знай я по-грузински, я, конечно, вместе с ними приютился бы у огонька, но мои спутники кое-как говорили по-русски, и я спросил их:
-- Неужели вы все еще до сих пор ужинаете? Рассказчик замолчал, слушатели зашевелились.
Моисей Соломонович первый вышел ко мне на чистый воздух.
-- Вы все еще ужинали? -- спросил я.
-- Нет, мы уже давно кончили -- мы так сидели. -- Что же вы делали?
-- Да так-с, нечего -- сказки сказывали друг другу,-- отвечал он и сконфузился, предполагая, что такое занятие я найду неприличным званию чиновника.
Как хотите, а это черта оригинальная. Между ними не было ни одного ребенка; все они были ребята дюжие, а у нацвала {Нацвал -- староста. (Прим. авт.)} так даже седина в бороде проглядывала, но ни лета, ни почетное звание, каково, например, звание дьячка и нацвала, ничто не помешало им, собравшись, засидеться далеко за полночь и, покуривая трубочки, рассказывать друг другу сказки.
-- Как после этого сомневаться в национальности грузинской литературы! От царя Вахтанга до царя Ираклия вся она переполнена сказками.
-- Что ж делать от скуки! -- сказал Моисей Соломонович.
-- Досадно, что я не знаю по-грузински: я бы пришел послушать вас.
-- Неужели пришли бы! -- заметил он с недоверчивостью,-- вы, стало быть, охотник до сказок.
-- Да, и намерен просить вас хоть одну рассказать мне по-русски -- мы на это найдем время; не правда ли?
-- Совершенно правда-с.
Через четверть часа после этого разговора я уже спал.
-- Через три дня, с той же самой компанией, вечером, я ехал из осетинских деревень и был на половине дороги от Душета. Дорога извивалась лесом по направлению к Аргунскому ущелью -- была довольно живописна и напоминала Крым одному из моих спутников.
-- Моисей Соломонович! Он подъехал.
-- Начинайте сказку,-- вы обещали,-- мы едем шагом, лошади устали -- спешить незачем.
Он поправил на голове грузинскую шапку и сказал:
-- Как вам угодно.
-- Ну, начинайте. Он начал:
"У одного царя было три сына".
"Ну,-- подумал я,-- верно, двое умных, а третий дурак,-- непременно три сына; почему бы, кажется, не четыре?" Начало не обещало ничего оригинального.
"Царь был старик и уже чувствовал, что не долга пожить ему на свете. Позвал он к себе сыновей и объявил, что скоро умрет. Разделите, сказал он им, царство мое на три участка {Не потому ли, что Закавказские губернии разделены на участки. (Прим. авт.)}, и пусть каждый из вас владеет тем, что ему достанется.
