«Рыцарь с цепью»), без посвящ., Ж 1910, без посвящ., Ж 1918.
Ж 1921, ред. 1910, Изб 1946, СС 1947 I, ред. 1910, Изб 1959, СС I, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ред. 1910, Ст ПРП, ред. 1910, ОС 1989, Изб (М), ШЧ, Изб (Слов), Кап 1991, СС (Р-т) I, Изб (Х), ОС 1991, ред. 1910, Соч I, СП (XX век), СПП, СП (Ир), ред. 1910, Ст (Яр), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, ред. 1919, ОЧ, Изб 1997, ВБП, МП, Собеседник, Музыка в зеркале поэзии: Вып. 3. Л., 1987, Соколов, ред. 1910, Люблю я вас, богини пения... Антология. М., 1989, Ст (Куйбышев), Баранников, Душа любви, ЛН, Лазаренко, ред. 1910, Огонек 1986, Простор 1986, Лит-ра в школе. 1990. № 5, Чтец-декламатор. Т. 3.
Автограф 1 без посв. в письме Брюсову от 26 ноября (н. ст.) 1907 г. [15] (РГБ. Ф. 386. К. 84. Ед. хр. 18. Л. 51). В ст. 18 вместо «испуг» ранее было: «недуг». Автограф 2 без посв. в архиве М. К. Азадовского (РГБ. Ф. 542. К. 86. Ед. хр. 45. Л. 1). Автограф 3 — архив Лозинского; авторская правка текста Ж 1910, воссоздающая текст Ж 1918 (см. в разделе «Другие редакции и варианты»). Не учтена правка ст. 5–6: текст Ж 1910 перечеркнут рукой Гумилева и сбоку черными чернилами написано «Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки / Скрыто в музыке веселой, как полуденный ручей!».
Дат.: 2 декабря (н. ст.) 1907 г. — по дате, реконструированной М. Баскером и Ш. Грэм (Неизд 1986. С. 236).
9 января (н. ст.) 1908 г. Гумилев писал В. Я. Брюсову, давая согласие на публикацию ст-ния в «Весах»: «Я очень рад, что Вам понравилась “Волшебная скрипка”» (ЛН. С. 463). В 1911 г. В. Львов-Рогачевский указывал на реминисцентный характер ст-ния, причем в резко негативном плане: «У безглазой музы поэта хорошая память... Слова “Волшебной скрипки” “литься, виться” взяты у К. Бальмонта из его прекрасного перевода стихотворения Эдгара По “Колокольчики и колокола”» (Современный мир. 1911. № 5. С. 314). Возможно, учитывая это, в 1918 г. Гумилев указал на подлинный источник ст-ния, посвятив «Волшебную скрипку» Брюсову. О связи ст-ния с брюсовской традицией писал в дальнейшем Ю. Верховский: «За живописью и скульптурой в поэзии Т. Готье, за бесстрастием Леконт де Лиля и парнасизмом — Валерий Брюсов. Последней его книгой, вышедшей тогда, незадолго до “Жемчугов”, была “Все напевы”, открывающаяся одой “Поэту” <...> Готье, Леконт де Лиль как бы остаются по одну сторону раздельной черты. И пойди наш поэт за ними, он, может быть, остался бы только учеником-подмастерьем этих мастеров. Спасет одно — талант. И “магизм” поэзии Брюсова уже захватил тогда Гумилева. “Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, / Что такое темный ужас начинателя игры”, — говорит он во вступительном стихотворении “Жемчугов”» (Верховский. С. 116). С. Маковский восхищался последними стихами этого ст-ния, «написанного уже в предвидении смерти, восьмистопного хорея (с женской цензурой после четвертой стопы)», замечая, что «так не только писалось ему смолоду, так он хотел жить! Но в жизни, на самом деле, мечтал не разрушать, а творить, совершенствовать свое искусство и учить, покорять, вызывать к себе поклонение» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 81). «...Здесь мы видим подлинно гумилевское, — пишет Л. А. Смирнова, — поиск страны счастья даже за чертой бытия... Творчество — тоже вид самосожжения: <цит. ст. 23–24>» (Изб (М). С. 17). Развернутую трактовку ст-ния дал В. Полушин: «Оно — ключевое в понимании всего его (Гумилева. — Ред.) творчества. Не случайно он им так дорожил, что согласился изъять из печатающегося сборника (РЦ. — Ред.), лишь бы оно прозвучало сначала со страниц такого авторитетного журнала, как “Весы”. В стихотворении речь идет о глубинном значении искусства: <цит. ст. 1–4>. Эти слова обращены явно к самому себе. В образе скрипки выступает поэзия, которая является одновременно и высшим блаженством и смертельным заклятьем. Ведь для нее — вся его жизнь. В марте этого же года он напишет, что все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов, повторив для себя с восторгом эти слова Брюсова. Может быть, поэтому так трагически-возвышенно звучат следующие строки “Волшебной скрипки”: <цит. ст. 5–8> ...В “Волшебной скрипке” поэт утверждает свое право творить: <цит. ст. 9–16, 21–24>. Гумилев именно так и прожил жизнь, и погиб смертью своего скрипача; даже в камере перед расстрелом он писал стихи. К волкам и волшебной лютне обратился Гумилев в драме “Гондла”, на волшебной скрипке будет играть поэт Гафиз, обладающий чудодейственной силой — в пьесе “Дитя Аллаха”. Этим стихотворением Гумилев раз и навсегда решает извечный вопрос: искусство для жизни, или жизнь для искусства» (ЗС. С. 11–12). Как отметил Ю. В. Зобнин, «Гумилев выявил антиномию: искусство гибельно, ибо ежесекундно обманывает художника, предлагая ему адские миражи вместо страстно желаемой истины; искусство благодатно, ибо ежесекундно побуждает художника, отказываясь от заблуждений, искать путь к истине» (Зобнин Ю. В. «Заблудившийся трамвай» Н. С. Гумилева: к проблеме дешифровки идейно-философского содержания текста // Русская лит-ра. 1993. № 4. С. 181–182). В статье Ю. В. Зобнина отмечаются также авторские реминисценции, связанные с данным ст-нием, в «Заблудившемся трамвае». «...Чудо искусства не доставляет чистой радости в нашем падшем мире, — писала И. Делич. — Его “Волшебная скрипка”... может сдерживать “волков” Немезиды лишь в течение короткого времени. Земная реальность всегда несовершенна и, возможно, это наиболее очевидно в сфере любви, где высокие чувства смешаны с “низкой страстью”» (История... С. 496).
90
РЦ 1908.
СС I, Ст (Пол), СП (Феникс), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, СС (Р-т) I, ОС 1991, Соч I, СП (Ир), Круг чтения, Изб 1997, Русский сонет. Сонеты рус. поэтов нач. XX в. и сов. поэтов. М., 1987, Сонет серебряного века. М., 1990, ЛН.
Автограф в письме Брюсову от 26 ноября (н. ст.) 1907 г. [16] (РГБ. Ф. 386. К. 84. Ед. хр. 18. Л. 51 об.).
Дат.: 2 декабря (н. ст.) 1907 г. — по дате, реконструированной М. Баскером и Ш. Грэм (Неизд 1986. С. 236).
Процитировав первое четверостишие, А. Левинсон отмечал: «Первая же из приведенных строк — отрывистая и мрачно-героичная — радость читателя прелестью возникшего воспоминания, и внезапно всплывает в памяти незабвенный стих Гюго:
O, combien de marins, combien de
