(1930-е гг.)
410
Зимы не помнят воробьи
Зимы не помнят воробьи
В кругу соломенной семьи,
Пушинок, зернышек, помета.
Шмель не оплакивает соты,
Что разорил чумазый крот
В голодный, непогожий год.
Бурьян не памятует лист,
Отторгнутый в пурговый свист,
И позабудет камень молот,
Которым по крестец расколот.
Поминок не справляет лен,
В ткача веселого влюблен.
Но старый дом с горбатой липой
Отмоет ли глухие всхлипы,
Хруст пальцев с кровью по коре
И ветку в слезном серебре —
Ненастьем, серыми дождями
И запоздалыми стихами —
Бекасами в осенний скоп?
Ты уходил под Перекоп
С красногвардейскою винтовкой
И полудетскою сноровкой
В мои усы вплетал снега, —
Реки полярной берега —
С отчаяньем — медведем белым —
И молнии снопом созрелым
Обугливали сердца ток.
Ты был как росный ветерок
В лесной пороше, я же — кедр,
Старинными рубцами щедр
И памятью — дуплом ощерым,
Где прах годов и дружбы мера!
Ты уходил под Перекоп —
На молотьбу кудрявый сноп, —
И старый дом с горбатой липой
Запомнят кедровые всхлипы,
Скрип жил и судорги корней!
На жернове суровых дней
Измелется ячмень багровый,
Ковригой испечется слово
Душистое, с мучным нагарцем —
«Подснежник в бороде у старца» —
Тебе напишется поэма:
Волчицей северного Рема
Меня поэты назовут
За глаз несытый изумруд,
Что наглядеться не могли
В твои зрачки, где конопли,
Полынь и огневейный мак,
Как пальцы струны, щиплет як
Подлунный с гривою шафранной,
Как сказка — вещий и нежданный!
(1930-е гг.)
Недоуменно не кори,
Что мало радио-зари
В моих стихах, бетона, гаек,
Что о мужицком хлебном рае
Я нудным оводом бубню
Иль костромским сосновым звоном!
Я отдал дедовским иконам
Поклон до печени земной,
Микула с мудрою сохой,
И надломил утесом шею;
Без вёсен и цветов коснея,
Скатилась долу голова, —
На языке плакун-трава,
В глазницах воск да росный ладан,
И буйным миром неразгадан,
Я цепенел каменнокрыло
Меж поцелуем и могилой
В разлуке с яблонною плотью.
Вдруг потянуло вешней сотью!
Не Гавриил ли с горней розой?
Ты прыгнул с клеверного воза,
Борьбой и молодостью пьян,
В мою татарщину, в бурьян,
И молотом разбил известку,
К губам поднес, как чашу, горстку
И солнцем напоил меня
Свежее вымени веприцы!
Воспрянули мои страницы
Ретивей дикого коня! —
В них ржанье, бешеные гривы,
Дух жатвы и цветущей сливы.
Сбежала темная вода
С моих ресниц коростой льда!
Они скрежещут, злые льдины,
И низвергаясь в котловины
Забвения, ирисы режут,
Подснежники — дары апреля,
Но ты поставил дружбы вежу
Вдали от вероломных мелей,
От мглистых призраков трясин.
Пусть тростники моих седин,
Как речку, юность окаймляют.
Плывя по розовому маю,
Причалит сердце к октябрю,
В кленовый яхонт и зарью,
И пеклеванным Гималаям
Отдаст любовь с мужицким раем,
С олонецким сосновым звоном,
С плакучим ивовым поклоном
За клеверный румяный воз,
За черноземный плеск борозд.
О берега России, — сказки
Без серой заячьей опаски,
Что василек забудет стог
За пылью будней и дорог!
(1930-е гг.)
412
Есть дружба песья и воронья
Есть дружба песья и воронья
Во имя пищи и зловонья,
Змеиная в глухой норе,
У жаворонка в серебре;
Черемуха ломает руки
С калиной-девушкой в разлуке,
Плотица тянет плавники,
Где забияки-тростники
Целуются с речной осокой.
Лишь от меня любовь далёко,
И дружбу позднюю мою
Я с одиночеством делю.
Гляжу в совиное дупло —
Там полюбовное тепло.
И от излук, где вентеря…
Не сом ли полюбил тебя,
Моя купава, мой ершонок?
Иль это сон на старом плёсе,
Как юность грезится под осень
Челну, дырявому от гонок?
Иль это сон на ржавом дне
И нет черемухи в окне,
Янтарного пушка над губкой?
И лишь на посохе зарубкой
Отметить приведется деду,
Что гнал он лося не по следу,
Что золоченое копытце
В чужие заводи глядится
Купальской смуглою тоской
С подругой — тучкой голубой!
(1930-е гг.)
Шапку насупя до глаз,
Спит. «Не доскачешь до нас».
Старый колдун — городишка, —
Нос — каланчевая вышка,
Чуйка — овражный лопух…
Только б ночник не потух!
Снова кручинится деду,
Некому дрёмы поведать.
Ясени в лунных косынках,
Садик в росистых барвинках,
В хворосте спят снегири…
Где вы, глаза купыри
В травах стрельчатых ресниц,
Локон пьяней медуниц?
Пляшет ответно ночник:
Впредь не влюбляйся, старик!
Плюнул бы дурню в бельмо:
Сердце не знает само —
Двадцать ему или сотня!..
Где ты, мой цветик болотный?!
В срок я доштопал коты,
Мягко подрезал кусты,
Зерен насыпал щеглу,
Жучку приветил в углу,
Сел на лежанку совой: —
Где ты, подснежник лесной?!
Сумерки дратвы длинней,
Ночи — одёр без возжей —
Тянут чугунный обломок,
Чтоб улыбнулся потомок
Виршам на нем пустозвонным:
«Умер в щегленка влюбленным».
Тяжек могильный колпак…
Вспыхнул за окнами мак
[Буйственным] алым плащом,
Видятся меч и шелом,
Сбруя с арабской насечкой:
«Грозный, тебе ли за печкой
Тени пустые ловить?!»
Только любви не избыть!
Подвиг ли, слава ли, честь ли?
Что там? Колеса да петли!
Терпкая пытка моя!..
Тянется веткой заря
В просинь сутулого зальца…
Выстрел, иль хрустнули пальцы?
Ах, то щегленок старинный
Утро вплетает в седины —
В пустую, в худую постель!..
Где ты, лесная свирель?!
(1930-е гг.)
414
Я лето зорил на Вятке,
Я лето зорил на Вятке,
Жених в хороводе пихт,
Любя по лосьей повадке
Поречье, где воздух тих.
Где чёлн из цельной осины
Веет каменным веком, смолой:
Еще водятся исполины
В нашей стране лесной!
Еще гнутая лодка из луба
Гагарой и осетром,
Из кряковистого дуба
Рубят суровый дом.
И бабы носят сороки —
Очелья в хазарских рублях,
Черемиска — лен синеокий
Полет в белесых полях.
Жаворонковый бисер, как в давнем,
При посаднике, земской избе,
И заводь цветком купавным
Теплит слезку в полюдье-судьбе.
Полюдье же локтем железным
Попирает горбыль кедрячам.
Ой, тошнёхонько дедам болезным
Приобыкнуть татарским харчам!
(1930-е гг.)
415
Мы старее стали на пятнадцать
Мы старее стали на пятнадцать
Ржавых осеней, вороньих зим,
А давно ль метелило в Нарым
Нашу юность от домашних пятниц?
Обветшали липы за окном,
На костыль оперся дряблый дом,
Мыши бы теперь да вьюга —
Вышла б философия досуга.
За годами грамотным я стал
И бубню Вердена по-французски,
Только жаворонок белорусский
С легковейной ласточкой калужской
Перстнем стали, где смежил опал
Воды бледные у бледных скал.
Где же петухи на полотенцах,
Идолище-самовар?!
«Ах, вы сени» обернулись в бар,
Жигули, лазурный Светлояр
Ходят, неприкаянные, в немцах!
А в решетчатых кленовых сенцах,
Как судьба, поет стальной комар.
Про него не будет послесловья, —
Есть комарье жало, боль и зуд.
Я не сталь, а хвойный изумруд,
Из березовой коры сосуд,
Налитой густой мужицкой кровью,
И, по пяди косы, Парасковью
На базар не вывожу, как плут!
Ах, она болезная, родная,
Ста пятидесяти миллионов мать,
Про нее не хватит рассказать
Ни степей моздокских, ни Китая, —
Только травы северного мая
Знают девичью любовь и стать.
Я — Прасковьин сын, из всех любимый,
С лебединым выводком в зрачках,
С заячьей порошей в волосах,
Правлю первопуток в сталь и дымы, —
Кто допрежде, принимайте Клима,
Я — Прасковьин сын, цветок озимый!
Голос мой — с купавой можжевель,
Я — резной, мудрёный журавель.
На заедку поклевал Верлена,
Мылил перья океанской пеной,
Подивись же на меня, Европа, —
Я — кошница с перлами Антропа!
Мы моложе стали на пятнадцать
Ярых осеней, каленых зим,
И румяным листопадом чтим
Деда снежного — глухой Нарым
С вереницей внучек — серых пятниц!
(1930-е гг.)
