Как покатились с морщинистых щек
Слезы без удержу, — слезы, не лгавшие,
Чуждые возгласов, кротко молчавшие,
Чуждые всяких порывов, рыданий,
Слезы великих и крайних страданий…
Долго Прасковья, все плача, молчала;
С силой собравшись, она продолжала:
«Хоть далеко от родного села,
Все же забыть я его не могла.
Если с Хопра только встретишь кого,
Спросишь, расспросишь, бывало, всего…
Так и тянуло туда погостить!
И собралась я Хопер посетить.
Там, на Хопре, город есть Балашов;
Он из уездных у нас городов.
Верст девяносто всего от села.
Девкой красивой тогда я была…
С почтой поехала. Как увидала
Город-то свой, я в телеге привстала,
В оба гляжу! А душа-то щемит!..
Ой, упадешь, мне ямщик говорит.
Девять тут лет, говорю, не была я,
Девочкой вижу себя, вспоминая…
Церкви-то эти все мне знакомые,
Те же верхи у них, крыши зеленые…
Вон и дома у воды, у Хопра,
Улицы, почта и въезд со двора!..
Только вкатили во двор — побежала,
Дядю родного тотчас отыскала.
Кто, говорю, тут из барских детей?
Только один есть из всех сыновей,
Дочки повыбыли все… Я к нему…
В стареньком жил он и бедном дому…
Денег ему я на бедность дала…
Часто к нему заходить начала…»
Снова Прасковья в упор замолчала:
Как молодою была, вспоминала!
В стену глаза неподвижно уставила,
Будто по зрячему взгляд свой направила…
В горенке темной, в глазах умирающей,
С яркостью, правде вполне подобающей,
Мощным растеньем из чудного семени
Вышла, чуждаясь пространства и времени,
Призрак-картина! В ней все побраталось,
В ней настоящее — прошлым казалось,
Прошлое — в будущность переходило,
Друг из-за дружки светилось, сквозило!
В диком порядке пылавшей картины
Позже последствий являлись причины,
Мелочи целое перерастали,
Краски звучали в ней, звуки пылали!
Все это лилось, кружилось, мелькало,
Вон из размеров своих выступало,
Жизнь полувека в потемках горела…
Вот на нее-то Прасковья глядела…
Блещет Хопер… и село на Хопре…
Дети, играют они на дворе…
Тут же назад она едет… Знакомые
Церкви, верхи на них, крыши зеленые…
Старенький дом… Любо в домике том!
Ходит туда она ночью и днем…
Ох! Не ходить бы туда, не ходить!
Ох! Не сестре бы так брата любить!
Щурит Прасковья глаза… Чуть глядит,-
Так ее яркость картины слепит…
Молодость! Ой ли! Ушла ли она?
Ты не потеряна — обронена!
Что, если б жить-то начать тебе снова?
Вслед ей рвануться Прасковья готова!
Выскочить, броситься в воду, в окошко!
Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!..
Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!..
Ну, побежим-ка, братишка, лови!
Только б в Хопер нам с тобой не попасть,
Нынче широко разлился он, страсть!..
Где нам, Прасковья, с тобою бежать?
Впору кончаться, в могиле лежать…
Я уж в могиле, давно тебя жду!
Ладно, братишка, иду я, иду…
Гаснет картина, во тьме потонула!
И на Андрея Прасковья взглянула…
Видимо, жизнь из нее отбывала,
Голосом слабым она продолжала:
«Да, молода я, красива была…
Брата я кровного в грех привела…
Он-то не знал, что сестра я… Я знала…
Облюбовала его, миловала…
Год только жил он, его схоронила…
Странницей сделалась, свет исходила…
В смертный мой час мне не лгать на духу:
Вольной я волей отдалась греху…
Там, у себя, там, где воздух родной,
Люб мне мой грех был, великий, срамной!..
Но ты, Андреюшко, грex тот возьмешь,
Будешь говеть — его богу снесешь…
Может, господь бог Прасковью простит:
Грех в покаянье предсмертном открыт!
Быть в Верхотурье — не удостоиться…
Там Симеоновы мощи покоятся…
Брат, видишь, мой то же имя носил,
В детстве, в селе, он нам Сеничкой был…
Имя я это в мольбах поминаю!..
Что ж? Обещаешь, Андрей?»
— «Обещаю!»
И умерла она… Как же тут быть?
Горе великое с кем поделить?
Не приходила б ты в степь необъятную,
Не заводила б беседу приятную…
Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою,
Стала ты, радость, слезой-сиротинкою!
Ох! На кого-то Андрея покинули,
Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!
Сердце щемит, пали в разум потемки,
Было-то было — остались обломки!
Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит?
Кто-то, как звать начнут, здесь я! Ответит?
Да и зачем-то нам счастье дается?
Знать бы, не брать, коль назад отберется!
Горе ты наше, великое горе,
Стало ты, горе, большим на просторе!
Ох! Умерла ты! Зачем, почему?!
Плачет Андреюшко, тяжко ему.
А перед ним на скамейке остывшей
Тело лежало Прасковьи почившей.
И улыбалась она, хоть молчала,
Будто приятное что увидала,
Будто отмену великой печали
Вот-вот, теперь только ей обещали!..
«Радуйся, радуйся! — Слышит она.-
Бедная грешница, ты — прощена!..»
Руки Прасковья, когда отходила,
Молча крест-накрест сама положила…
Сутки прошли и другие прошли,
Темные пятна по телу пошли,
Надо скорее старуху прибрать,
Гроб колотить и могилу копать.
Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл,
Вынес в сенцы и к стене положил.
Он из рубахи своей холщевой,
Белой, неношеной, с пестрой каймой,
Полной полосок, кружочков, крестов,
Телу старухи устроил покров;
Сено лесное подстилкой служило:
Много в нем моху зеленого было,
И из зеленого моха торчали
Сотни цветочков, что летом увяли…
Часто Андрей подле тела сидел:
Все хоронить он его не хотел!
Вот уж и гроб был готов небольшой;
Ждет гроб неделю — стал плакать смолой!
Вот на соседнем, ближайшем холму
Вырыл Андрей помещенье ему,
Ветками он помещенье покрыл:
Ветер под ними гнездо себе свил!
Прежде, при жизни Прасковьи, бывало,
С ней говорил он порой очень мало;
Меньше, чем прежде, теперь говорит,
К телу подсядет, работу чинит…
Холод Андреюшке службу служил,
Тело Прасковьи от порчи хранил.
С рук неподвижных, от щек, ото рта
Мало-помалу сошла чернота;
Даже морщины сровнялись на коже,
Стала Прасковья как будто моложе.
Впрочем, Андрей ей в лицо не глядел:
Он у покрытого тела сидел.
Сколько он дней тем порядком провел,
Он не считал, да и счета б не свел.
Если б весна позабыла явиться —
Мог бы Андрей и с покойницей сжиться…
Только весна подойти не забыла,
Теплым туманом леса окропила,
Снег побежал, дали трещины льдины…
Стали чернеть на Прасковье морщины.
Время покойницу в гроб положить!
Нечего делать, пора хоронить!..
И на холме он ее схоронил.
Полдень весенний в могилу светил…
А как по гробу земля застучала,
Крышка его под землею пропала —
Много, без счета, горело на ней
Слез и весеннего солнца лучей…
Рано в ту пору весна наступила!
С неба сошла, из земли выходила!
В небе румяные зори горели,
Птицы свистали, чирикали, пели;
В воздухе влажном, в весенней теплыни,
Тихо задумались божьи пустыни…
А из земли, в платьях, в юбочках новых,
Шли мириады тюльпанов лиловых;
Сколько их, сколько везде проступало —
Точно тюльпанное царство настало!
В мраке темнейших, забытых углов
Говор раздался болтливых ручьев;
И над блистающей, светлой волной,
Как океан необъятно большой,
Бился незримыми глазу волнами
Запах весны, порожденный цветами!..
Холм у лачуги стоит одинок;
Крест на холме водружен невысок.
Степью безлюдной уходит Андрей
С серою Лайкой, собакой своей,
Палка в руке и сума за плечами,
Переступает лениво ногами,
Точно идет он с грехом пополам.
В меру такая походка степям!
Будь их хоть вдвое, безбрежных степей,
Всех их тихонько отмерит Андрей!
Он безустанно, усердно идет:
Время такое — народ подойдет,
Ну, а народа он видеть не хочет,
Как бы уйти поскорее, хлопочет.
Цель ему светит — обитель господня;
Цели он в жизни не знал до сегодня!
Ну, а теперь дело вовсе иное:
Он покаянье уносит чужое.
Дома, в лачуге, сидеть он не может:
Скука томит, одиночество гложет…
Так вот его в Верхотурье и тянет…
У Симеона молиться он станет;
А из обители прочь не погонят,
