2. Утренний снег
Тихо падал белый снег,
За прозрачной занавеской,
Падал медленно и веско,
Падал на виду у всех.
Падал и упасть не мог.
Он был внутренне спокоен,
Нет, скорее, – сдержан, строен,
Был не выдох он, а вдох.
Падал, словно бы ни в чем
Никогда не сомневался.
Я-то знаю, он держался
На дыхании моем.
Дорога промерзла до скрипа,
Иголками схвачены тени
Трех сосен, и облачко крика
Пришито к раскрытому рту,
Но звука не слышно. Ступени
Засеяны желтым песком,
И дворник, ругая природу,
Орудует острым скребком.
На стройке воскресное царство
Морозной кирпичной тоски,
Где варварство, словно лекарства,
Бруски навалило и трубы
И красным фанерным щитом
Проводит опасную зону,
Где вмерз недостроенный дом
В небесный пустой окоем.
А дальше – фигурки детей,
Творожный рассыпчатый воздух,
И падает голубь с балкона
Почти до земли.
Угол зимнего двора,
Где на льду сороконожкой
Поддевает шайбу клюшкой
Разудалая игра.
Лед круглится, как орех,
И, раскалываясь с треском,
Он решимостью и риском
Обволакивает всех.
И подобием штрихов
Карандашного наброска
Искры в воздухе нарезком
Отлетают от коньков.
И попробуй, удержись,
Чтобы детская отвага
Не шепнула – как убога
Наша мелочная жизнь!
Достаточно взглянуть в окно,
Чтоб убедиться, как прекрасно
Зимы пушистое вино,
А легкое веретено,
Как предсказание, опасно.
Вот укололась невзначай,
Взглянув на белый двор, принцесса,
И серебристая печаль
Скользит по залам, как завеса,
И стынет на подносе чай.
Веретено из рук упало,
И солнце синее зашло.
Метель проносится по залам,
И запоздалым снежным балом
Искрится тонкое стекло.
Ты слышишь, музыка играет.
Сосульки крохотный орган
Прозрачным звуком замирает.
За тридевять земель и стран
Принц белого коня седлает.
Теперь проснись и повтори
За мной два слова: жизнь прекрасна.
На снег в окошко посмотри:
В тяжелых шапках фонари
Горят светло, печально, ясно…
Тяжелое дыхание мороза
Двойную раму приступом берет.
Сначала струек гибкие поводья
Сквозь щели проникают, а потом
Сам бородач, клубясь еловым паром,
На тройке леденцовых лошадей
Сухие стекла разом вышибает
И в комнате на стенах вышивает
Узоры для снегуркиных детей.
Прилетел снегирь на мой балкон,
Покрутил головкой, как в кино,
Красной грудью окровавил снег.
Почему-то не заметил он,
Что его разглядывал в окно
Хитрый, но бескрылый человек.
Скворешники Летнего сада,
Где зимуют мраморные птицы,
За решеткой северной столицы
Долгую тяжесть снегопада
Стряхивают, как знакомый сон,
И глядят на них со всех сторон
Сонные дворцы Петрова града.
Предзакатным жидким светом
Освещен Гостиный Двор,
И толпа, как рыба, дышит.
Ходит там карманный вор,
Он косит вороньим глазом,
Пальцы тряпочкой скрутив,
Новогодний разговор
Побелевшим ухом слышит,
И назойливый мотив
Сердце сладкое колышет.
Двухэтажный Дед Мороз
Напирает на прохожих,
И на лампочках похожих
Нити спутанных волос,
И молочные деревья,
И кондитерский туман.
Как разбойник, ресторан
Свищет светом полосатым,
И любуются закатом
Дед Мороз, Гостиный Двор
И карманный вор.
День – пустой, холодный
Дровяной сарай.
Связанный, свободный,—
Все равно прощай.
У молвы народной
Черствый каравай.
Не пришел покуда
Гость, приятель, брат.
Не дождался чуда
Убитый солдат.
Не было бы худо,—
Снегу я не рад.
Смотрит исподлобья
Черное надгробье,
И летят подряд —
Пушистые хлопья,
Белый маскарад,
Чуткий слух передней
И, смешней наград,
Лампочки соседней
Нищенский наряд.
Ни души, и метель метет
По Садовой и по Литейному,
Вензелями снега затейливо
Заметая за поворот.
И над городом наугад,
Наступая на крыши гнутые,
Рыщут вулками ветры лютые,
Фонарями глаза горят.
Страшно, страшно в такую даль
Одинокому, одинокому
След искать, а ветру высокому
На земле никого не жаль.
Два призрака елей в ночной глубине
Сегодня привиделись мне.
Тяжелыми лапами белых ветвей
Они заросли у корней
И легкими стрелками – там, в высоте,
Они прикасались к звезде.
Их синие тени на ровном снегу
Покоились в чистом кругу
Волшебного света звезды и луны —
Двойного зрачка тишины.
На темной лестничной площадке
Шаги тихи, а речи кратки.
Опять ругают беспорядки,
Ждут перемен.
Философ местного значенья
Вскрывает донные теченья
Из каменного заточенья
Квартирных стен.
На карте крупного масштаба,
Подобно маршалу Генштаба,
Он от ухаба до ухаба
Проводит путь.
Те правы, эти виноваты…
Его движения крылаты,
Он не ручается за даты,
Но знает суть.
Его всевидящее око
Заглядывает так далёко!
Проверить тайного пророка
Не хватит сил.
Но ты, поэт, скажи по чести:
– Я ошибался с вами вместе,
Надеялся и слушал вести.
Я просто жил.
Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.
Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.
Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.
Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой – воскрес.
Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.
Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.
Тень восемнадцатого века,
Где свечи таяли в чаду,
Где среди говора и смеха
Узришь алмазную звезду
На вицмундире у вельможи,
Где друг на друга все похожи,
Все носят букли, парики —
Майоры, дамы, старики;
Где пушек гром, и дым, и звон
Бокалов, поднятых во здравье,
Где легковерное тщеславье
И суета со всех сторон.
Тень восемнадцатого века!
Твоих сынов угрюмый слог,
Фонарь, бессонница, аптека,
Императрицы тяжкий вздох
Над сочинительством наказов,
Немецкий и французский сброд…
Еще в помине Стенька Разин,
Но Пугачев минуты ждет.
Дух просветительства французский
Царил в Европе. Короли
Дрожали, но в столице русской
Приют философы нашли.
Уж при дворе входили в моду,
Как башмаки, – Вольтер, Дидро.
Вельможи, чувствуя погоду,
Творили вечное добро,
Екатерина до рассвета
Строчила письма. Было лето.
Стояла засуха. Народ
Не знал ни слова по-французски
И валом заполнял кутузки
И каторги в голодный год.
Свеча коптит. Святое дело
Свободы – в трепете строки.
На край стола ложатся смело
Запретные черновики.
Чиновники, чинуши, воры
Богатства русского – прочтут
Безжалостные приговоры —
Да будет скорым правый суд!
Да будет так! Из Петербурга
В Москву тащиться по грязи,
По деревням – и громом бунта
Двору надменному грозить.
Все испытать – тоску, нападки,
И страх, и в горле тесноту,
Но чтобы мчалось без оглядки
Перо по чистому листу.
Свеча коптит, и повесть длится.
Радищев пишет до утра.
И содрогается столица,
Как дерево от топора.
И золота багровый отсвет,
Пиров роскошных канитель —
Все находило странный отзвук
В душе. Маячила метель
Над Петербургом, и ночами
Станки печатные стучали.
Наборщики до ломоты
В руках – перебирали кассы,
И не монаршие указы,
А книг заветные листы
Ложились в стопки, укрывались
Обложками, и от ворот
Громады груженых подвод
По книжным лавкам направлялись.
В трудах заканчивался год.
Бумаги сжечь, меняя место,—
В деревню! Слухи, как ножи.
И в ожидании ареста
Бродить устало вдоль межи,
В уме предупреждать вопросы
На следствии и наперед
Все знать – и крепость, и допросы,
И что останется народ
Как был – неграмотным, забитым,
А Новикуву быть забытым…
Он слышит топот лошадей.
За ним идут. Зовет столица.
И только лица, лица, лица
Дворовых плачущих людей.
И только версты вдоль дороги,
В пыли казачий эскадрон…
Упасть императрице в ноги?
Нет, не бывать! Он погружен
В раздумья. Если б не интриги,
Успел бы многое за век.
И то сказать – читает книги
Теперь в России человек.
А значит – не пропало дело,
А слава – это пустяки…
И солнце медное горело
Над желтой скатертью реки.
