Добродетель воспеваем,
В ней одной богатство наше!
Ох, оставьте мне, прошу вас,
Нравственно-религиозный
Плащ убогой нищеты".
Так молил я, но с улыбкой,
С иронической улыбкой,
Ведьма веткою омелы
Головы моей коснулась.
И на теле ощутил я
Странный и противный холод,
Будто весь гусиной кожей
Начал быстро покрываться.
На поверку оказалось -
То была собачья шкура.
С той минуты злополучной
Я, как видите, стал мопсом".
Бедный парень! От рыданий
У него пресекся голос.
Он рыдал неудержимо,
Чуть не изошел слезами.
"Слушайте, -- сказал я грустно.-
Может, я могу помочь вам
Шкуру сбросить и вернуть вас
Человечеству и музам?"
Но с отчаяньем во взоре
Безутешно поднял лапы
Бедный мопс и с горьким вздохом,
С горьким стоном мне ответил:
"Вплоть до Страшного суда мне
Пребывать в собачьей шкуре,
Если я спасен не буду
Некой девственницей чистой.
Лишь не знавшая мужчины
Целомудренная дева
Может снять с меня заклятье,
Правда, при одном условье:
В ночь под Новый год должна
Эта дева в одиночку
Прочитать стихи Густава
Пфицера и не заснуть.
Не заснет она над чтеньем,
Не сомкнет очей невинных -
Вмиг я в люди расколдуюсь
И размопситься смогу".
"Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -
Вам помочь я не способен.
Я, во-первых, не могу быть
К лику девственниц причислен.
Но еще трудней второе:
Мне совсем уж невозможно
Прочитать стихи Густава
Пфицера -- и не заснуть".
ГЛАВА XXIII
Ведьмы логово покинув,
Мы спускаемся в долину;
Снова почву под ногами
Обретаем в позитивном.
Прочь, безумье, бред горячки,
Грезы, призраки, виденья!
Мы серьезно и разумно
Вновь займемся Атта Троллем.
Меж детей в своей берлоге
Наш старик лежит и спит,
И, как праведник, храпит он;
Вот проснулся -- и зевает.
Рядом с Троллем -- Одноухий.
Как поэт, что ищет рифму,
Лапой голову скребет он,
И скандирует он лапой.
Тут же, рядом с папой, дочки
На спине лежат, мечтая;
Непорочны и невинны
Сны четвероногих лилий.
Что за томные виденья,
Как цветы, трепещут нежно
В душах девственниц медвежьих?
Их глаза блестят слезами.
И особенно меньшая
Вся полна волненьем тайным,
Ибо тайно чует в сердце
Зуд блаженный Купидона.
Ах, стрела малютки-бога
Сразу шкуру ей пронзила,
С первой встречи. Но -- Всевышний!
Тот, кто мил ей, -- человек!
Да, зовут его Шнапганский,
Он, в великом отступленье
По горам спасаясь бегством,
На рассвете ей явился.
Девам люб герой в несчастье,
А в глазах сего героя
Тихой грустью, мрачной скорбью
Клокотал карманный кризис.
Всей казной его походной -
Двадцатью двумя грошами,
Что в Испанию привез он,
Завладел дон Эспартеро.
Даже и часы погибли:
Он оставил их в ломбарде
В Пампелуне -- распрощался
С драгоценностью фамильной.
И бежал он что есть мочи -
Но, и сам того не зная,
В бегстве выиграл он нечто
Лучше всякой битвы -- сердце!
Да, смертельный враг, он мил ей!
Мил медведице несчастной.
Знай отец про тайну дочки -
Как ревел бы он свирепо!
Словно старый Одоардо,
Что Эмилию Галотти
В мрачной гордости мещанской
Заколол, и Атта Тролль бы
Растерзал скорее дочку,
Лапой собственной убил бы,
Чем позволить недостойной
Кинуться в объятья принца.
Да, но в данную минуту
Он лирически настроен,
Он сломать не жаждет розу,
Не потрепанную бурей.
В тихой грусти возлежит он
Меж детьми в своей берлоге,
Как предчувствием томимый
Думой о загробном мире.
"Дети! -- так вздыхает Атта,
И в глазах медведя слезы,-
Дети! Кончен путь мой дольний,
Близок час разлуки нашей.
Нынче в полдень задремал я,
И во сне, как бы предвестьем,
Дух мой был охвачен сладким
Предвкушеньем скорой смерти.
Право, я не суеверен,
Но меж небом и землею
Вещи есть, в каких не может
Разобраться и мыслитель.
В размышлениях о мире
Раззевался и заснул я,
И приснилось мне: лежу я
Под высоким странным древом.
С веток древа капал белый
Чистый мед и попадал мне
Прямо в рот, и, насыщаясь,
Я парил в блаженстве сладком.
Я глядел, блаженно жмурясь,
Вверх и вдруг узрел на древе
Семь малюток-медвежаток,
Быстро ползавших по веткам.
Семь пленительных созданий
С розовато-рыжим мехом,-
За плечами он вился,
Точно крылышки из шелка.
Да, у розовых малюток
Были шелковые крылья,
И малютки нежно пели
Неземными голосами.
Эта песня леденила
Кожу мне, но вдруг сквозь кожу
Вырвалась душа, как пламень,-
Вознеслась, сияя, в небо".
Так промолвил умиленно
Атта Тролль, потом минуту
Помолчал он, пригорюнясь,
Но внезапно оба уха,
Странно дрогнув, навострились...
И вскочил он бурно с ложа
И, ликуя, громко рявкнул:
"Дети, чей я слышу голос?
То не голос ли прелестный
Нашей мамы? О, я знаю
Нежное ворчанье Муммы!
Мумма! Сладостная Мумма!"
И помчался из берлоги
Атта Тролль, как полоумный,
Полетел судьбе навстречу,
Устремился прямо в смерть.
ГЛАВА XXIV
Там, в ущелье Ронсевальском,
И на том же самом месте,
Где племянник славный Карла
В битве отдал душу богу,-
Пал и Тролль, сражен коварством,
Как Роланд, кого преступно
Предал рыцарский Иуда,
Подлый Ганелон из Майнца.
Ах! Супружеское чувство,
Лучшее, что есть в медведе,
По совету хитрой ведьмы,
Послужило здесь приманкой.
И, ворчанью черной Муммы
Бесподобно подражая,
Ведьма выманила Тролля
Из берлоги безопасной.
На крылах любви летел он
По скалам, порой, замедлясь,
Вожделенно нюхал воздух -
Думал, где-то близко Мумма!
Ах! Там спрятался Ласкаро,
Он стоял с ружьем -- и пулей
Грянул в радостное сердце,-
Хлынул ток багряной крови,
Помотал медведь сраженный
Головой и сразу рухнул
С тяжким судорожным стоном.
"Мумма!" -- был последний вздох.
Так скончался наш герой,
Так погиб. Но для бессмертья
Он воскреснет ныне в песне
Восхищенного поэта.
Он воскреснет, величавый,
В нимбе славы непомерной
И пойдет шагать хореем
По стихам четырехстопным.
И потом ему поставят
Гордый памятник в Валгалле,
И на памятнике будет
Надпись в лапидарном стиле:
"Тролль. Медведь тенденциозный,
Пылок, нравственен и смирен,-
Развращенный духом века,
Был пещерным санкюлотом.
Плохо танцевал, но доблесть
Гордо нес в груди косматой.
Иногда зело вонял он,-
Не талант, зато характер".
ГЛАВА XXV
Тридцать три седых старухи
В ярко-красных капюшонах,
В праздничном уборе басков,
У околицы стояли.
И одна, как встарь Дебора,
Била в бубен и плясала,
Славя песнею и пляской
Победителя Ласкаро.
Четверо мужчин с триумфом
Мертвого несли медведя:
Он сидел в широком кресле,
Как ревматик на курорте.
За покойным, как родные,
Шли Урака и Ласкаро.
Ведьма, явно чуть конфузясь,
Отвечала на поклоны.
А когда кортеж достигнул
Ратуши, с надгробной речью
Выступил помощник мэра
И сказал об очень многом:
Например, о росте флота,
О проблеме свекловицы,
О печати и о гидре
Нетерпимости партийной.
Описав весьма подробно
Ряд заслуг Луи-Фклиппа,
Обратился он к медведю
И к бесстрашному Ласкаро.
"Ты, Ласкаро,--так воскликнул
Наш оратор, отирая
Пот со лба трехцветным шарфом,
Ты, Ласкаро, ты, Ласкаро,
Ты, сразивший Атта Тролля,
Бич испанцев и французов,
Ты -- герой обеих наций,
Пиренейский Лафайет!"
Получив официально
Аттестацию героя,
В тихой радости Ласкаро
Покраснел и улыбнулся.
И потом весьма бессвязно,
Как-то странно заикаясь,
Пробурчал он благодарность
За оказанную честь.
С тайным страхом все глядели
На неслыханное диво,
И в смятенье бормотали
Изумленные старухи:
"Как, Ласкаро улыбнулся!
Как, Ласкаро покраснел!
Как, заговорил Ласкаро,
Этот мертвый сын колдуньи!"
А медведя ободрали,
С молотка пустили шкуру;
За нее скорняк какой-то
Отсчитал пять сотен франков,
Превосходно обработал,
Красным бархатом подбил
И немедленно кому-то
Продал за двойную цену.
И затем, Джульеттой куплен
Из четвертых рук в Париже,
Пред ее постелью в спальне
Лег медвежий мех ковром.
Часто голыми ногами
Я в ночи стоял на бренной
Оболочке Атта Тролля,
На его земной одежде.
И, глубокой грусти полный,
