Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)

У нас военный переворот.
На улицах всякий хлам:
Окурки, гильзы, стекло.
Народ Сидит по своим углам.
Вечор, ты помнишь, была пальба.
Низложенный кабинет
Бежал. Окрестная голытьба
Делилась на «да» и «нет».
Три пополудни. Соседи спят.
Станции всех широт
Стихли, усталые. Листопад.
В общем, переворот.

Сегодня тихо, почти тепло.
Лучи текут через тюль
И мутно-солнечное стекло,
Спасшееся от пуль.
Внизу ни звука. То ли режим,
То ли всяк изнемог
И отсыпается. Мы лежим,
Уставившись в потолок.
Полная тишь, золотая лень.
Мы с тобой взаперти.
Собственно, это последний день:
Завтра могут прийти.

Миг равновесия. Апогей.
Детское «чур-чура».
Все краски ярче, и день теплей,
Чем завтра и чем вчера.

Полная тишь, голубая гладь,
Вязкий полет листвы…
Кто победил – еще не понять:
Ясно, что все мертвы.
Что-то из детства: лист в синеве,
Квадрат тепла на полу…
Складка времени. Тетиве
Лень отпускать стрелу.

Миг равновесья. Лучи в окно.
Золото тишины.
Палач и жертва знают одно,
В этом они равны.
Это блаженнейшая пора:
Пауза, лень, просвет.
Прежняя жизнь пресеклась вчера,
Новой покуда нет.
Клены. Поваленные столбы.
Внизу не видно земли:
Листья осыпались от пальбы,
Дворника увели.

Снарядный ящик разбит в щепу:
Вечером жгли костры.
Листовки, брошенные в толпу,
Белеют среди листвы.
Скамейка с выломанной доской.
Выброшенный блокнот.
Город – прогретый, пыльный, пустой,
Нежащийся, как кот.

В темных подвалах бренчат ключи
От потайных дверей.
К жертвам склоняются палачи
С нежностью лекарей.

Верхняя точка. А может, дно.
Золото. Клен в окне.
Что ты так долго глядишь в окно?
Хватит. Иди ко мне.
В теле рождается прежний ток,
Клонится милый лик,
Пышет щекочущий шепоток,
Длится блаженный миг.
Качество жизни зависит не —
Долбаный Бродский! – от
Того, устроилась ты на мне
Или наоборот.

Дальше – смятая простыня,
Быстрый, веселый стыд…
Свет пронизывает меня.
Кровь в ушах шелестит.
Стена напротив. След пулевой
На розовом кирпиче.
Рука затекает под головой.
Пыль танцует в луче.
Вчера палили. Соседний дом
Был превращен в редут.
Сколько мы вместе, столько и ждем,
Пока за нами придут.

Три пополудни. Соседи спят
И, верно, слышат во сне
Звонка обезумевшего раскат.
Им снится: это ко мне.
Когда начнут выдирать листы
Из книг и трясти белье,
Они им скажут, что ты есть ты
И все, что мое, – мое.
Ты побелеешь, и я замру.
Как только нас уведут,
Они запрут свою конуру
И поселятся тут.

Луч, ложащийся на дома.
Пыль. Поскок воробья.
Дальше можно сходить с ума.
Дальше буду не я.
Пыль, танцующая в луче.
Клен с последним листом.
Рука, застывшая на плече.
Полная лень. Потом —
Речь, заступившая за черту,
Душная чернота,
Проклятье, найденное во рту
Сброшенного с моста.

Внизу – разрушенный детский сад,
Песочница под грибом.
Раскинув руки, лежит солдат
С развороченным лбом.
Рядом – воронка. Вчера над ней
Еще виднелся дымок.
Я сделал больше, чем мог.
Верней, Я прожил дольше, чем мог.
Город пуст, так что воздух чист.
Ты склонилась ко мне.
Три пополудни. Кленовый лист.
Тень его на стене.

На теневой узор в июне на рассвете,
На озаренный двор, где женщины и дети,
На облачную сеть, на лиственную прыть
Лишь те могли смотреть, кому давали жить.

Лишь те, кому Господь отмерил меньшей мерой
Страстей, терзавших плоть, котлов с кипящей серой,
Ночевок под мостом, пробежек под огнем —
Могли писать о том и обо всем ином.

Кто пальцем задевал струну, хотя б воловью,
Кто в жизни срифмовал хотя бы кровь с любовью,
Кто смог хоть миг украсть – еще не до конца
Того прижала пясть верховного творца.

Да что уж там слова! Признаемся в итоге:
Всем равные права на жизнь вручили боги,
Но тысячей помех снабдили, добряки.
Мы те и дети тех, кто выжил вопреки.

Не лучшие, о нет! Прочнейшие, точнее.
Изгибчатый скелет, уступчивая шея —
Иль каменный топор, окованный в металл,
Где пламенный мотор когда-то рокотал.

Среди земных щедрот, в войне дворцов и хижин,
Мы избранный народ – народ, который выжил.
Один из десяти удержится в игре,
И нам ли речь вести о счастье и добре!

Те, у кого до лир не доходили руки,
Извлечь из них могли божественные звуки,
Но так как их давно списали в прах и хлам,
Отчизне суждено прислушиваться к нам.

А лучший из певцов взглянул и убедился
В безумии отцов – и вовсе не родился,
Не прыгнул, как в трамвай, в невинное дитя,
Свой бессловесный рай за лучшее сочтя.

Было бы жаль умирать из Италии,
Сколь ее солнце ни жарь.
Что до Отчизны – мне больше не жаль ее,
Так что и в землю не жаль.

Иския, Генуя, Капуя, Падуя —
Горько бы вас покидать.
В низкое, бренное, капая, падая,
Льется с небес благодать.

А для живущего где-нибудь в Обнинске,
Себеже или Судже —
Это побег в идеальные области,
Где не достанут уже.

Боже, Мессия, какие названия —
Фоджа, Мессина, Эмилья-Романия,
Парма, Таранта, Триест!
Пышной лазаньи душа пармезания:
Жалко в Кампании тех, чья компания
Больше ее не поест.

Приговоренных, что умерли, убыли
После попоек и драк
Прочь из Вероны, Апулии, Умбрии,
А из России – никак.

Я-то слыхал барабанную дробь ее,
Видывал топь ее, Лену и Обь ее,
Себеж ее и Суджу…
Кто-нибудь скажет, что вот, русофобия…
Я ничего не скажу.

Данту мерещится круглый, с орбитами,
Каменно-пламенный ад,
Нашему ж мертвому, Богом убитому,
Смерть – это край, где никто не грубит ему,
Край, где не он виноват.

Жаль из Милана, Тосканы, Венеции,
А из Отечества – пусть.
Сердцу мила не тоска, но венец ее —
Детская, чистая грусть.

Эта слезливая, негорделивая,
Неговорливая даль,
Желтый обрыв ее, серый разлив ее —
Кажется, кается Бог, обделив ее,
Этого только и жаль.

Впрочем, мне кажется: если когда-либо,
Выслужив службу свою,
Все, кто докажет на выходе алиби,
Дружно очнутся в раю —

Он состоит вот из этого, этого:
Снега февральского соль бертолетова,
Перекись, изморось, Русь,
С шаткой лошадкою, кроткой сироткою,
Серою верою, белою водкою…
Так что еще насмотрюсь.

На закате меркнут дома, мосты
И небес края.
Все стремится к смерти – и я, и ты,
И любовь моя.
И вокзальный зал, и рекламный щит
На его стене —
Все стремится к смерти, и все звучит
На одной волне.

В переходах плачется нищета,
Изводя, моля.
Все стремится к смерти – и тот, и та,
И любовь моя.
Ни надежд на чье-нибудь волшебство,
Ни счастливых дней —
Никому не светит тут ничего,
Как любви моей.

Этот мир звучит, как скрипичный класс,
На одной струне,
И девчонка ходит напротив касс
От стены к стене,
И глядит неясным, тупым глазком
Из тряпья-рванья,
И поет надорванным голоском,
Как любовь моя.

Нету прежней стати, ни прежней прыти.
Клонюсь ко праху.
Аще песнь хотяше кому творити —
Еле можаху.

Сердце мое пусто. Мир глядит смутно,
Словно зерцало.
Я тебя не встретил, хоть неотступно
Ты мне мерцала.

Ты была повсюду, если ты помнишь:
То дымя «Шипкой»,
То в толпе мелькая, то ровно в полночь
Звоня ошибкой.

Где тебя я видел? В метро ли нищем,
В окне горящем?
Сколько мы друг друга по свету ищем —
Все не обрящем.

Ты мерцаешь вечно, сколько ни сетуй,
Над моей жаждой,
Недовоплотившись ни в той, ни в этой,
Но дразня в каждой.

…Жизнь моя уходит, обнажив русло,
Как в песок влага.
Сердце мое пусто, мир глядит тускло.
Это во благо:

Может, так и лучше – о тебе пети,
Спати с любою…
Лучше без тебя мне мучиться в свете,
Нежли с тобою.