Ариэль - Силвия Плат

Не сделаешь больше больно.

                                                           Не сделаешь больше шаг.

Не человек – огромный черный башмак, —

Я тридцать лет в нем жила, подобно ступне,

Бледна и несчастна. Шептала. Дышала во сне…

Но больше ты ничего не сделаешь мне.

Папа, мне очень жаль, что я тебя не убила,

Но вышло так, понимаешь: мне не до этого было.

Тяжелый, как мрамор, мешок, наполненный Богом,

Огромная жуткая статуя, каждый сереющий палец —

Большой, словно морской лев Фриско,

                                                                          на берегу пологом,

А голова – в океане. В глуби. Подальше от скал.

Мутно-зеленая в синеве, словно виде нье в бреду, —

Неподалеку от мирных красот Носета. Лето.

Когда-то, знаешь, я ведь молилась,

                                                                               чтоб ты восстал.

Ach, du.

Немецкий язык. Польский город в сиянье луны,

Все в ранах, царапинах, в трещинах валуны, —

Город изранен следами войны, войны и войны.

Но имя его банально – и не запомнить никак.

Как говорит хороший мой друг-поляк,

Названий таких в Польше —

С десяток, если не больше.

Я и не знала: где ты шагал, где ты пускал корни?

Я никогда не могла с тобой говорить:

Слова застревали в горле,

Как в проволоке колючей: не продохнуть, не жить!

Ich, ich, ich, ich,

Я едва могла говорить, – и что было делать, скажи?

Я ведь считала каждого немца тобою.

Язык ругательств, язык убийств и разбоя

Увозил меня, точно поезд, – не забывать, не сметь!

—

Как увозили составы евреев на смерть,

В Аушвиц, Бельзен, Дахау, – мне перечесть не

успеть.

Я уже говорю, как еврейка: вот интересная весть.

И кажется мне все чаще: может, я – еврейка и есть?

Снега Тироля и светлое венское пиво —

Не больно они чисты и не слишком правдивы.

Подобно цыганке, первой в нашем роду,

С колодой гадальных карт я бреду, бреду.

Я, наверно, еврейка – я выживала в аду.

Я вечно боялась тебя, как удара под дых, —

Твоих Люфтваффе и йодлей певучих твоих,

Тонких твоих усов – холеных, седых, —

Синих арийских глаз неземной чистоты…

Танкист. Панцерман [1]. И все это, все это – ты.

Нет Бога. Есть только свастики черная жуть —

Сквозь черноту ее небу не проглянуть.

Женщины любят фашистов, разве не так?

В лицо – сапогом, по лицу – сапогами шаг,

По сердцу. А сердце – грубо. Ты – злейший враг.

У меня есть фото – и ты на нем, подтянут и деловит.

Ямочка – на подбородке,

                                                  и нет ни следа козлиных копыт,

Но знаешь: у дьявола все равно земля

                                                                                под ногами горит.

Или ты дьяволом не был? Или это вранье —

Человек, что спокойно сжевал

                                                и съел ярко-красное сердце мое?

Да, ты сожрал мое сердце – тебе я его подала на стол.

Мне было десять, когда ты ушел и в могиле покой

                                                                                                          обрел.

В двадцать я умереть пыталась, беззаветно и горько

                                                                                                        скорбя,

Чтоб попасть в могилу и там наконец

                                                           снова, папа, встретить тебя.

Мне даже кости твои подойдут – так думала я, любя.

Но зачем-то нашли обломки – жалей теперь,

                                                                                            не жалей, —

И снова собрали меня из кусков, их посадив на клей.

И тогда поняла я, что делать – дошло,

                                                                          средь горестных дум:

Я сделала, папа, твою модель – пришло такое на ум.

Вышло здорово: взгляд – как из «Майн Кампф»,

                                                     элегантный черный костюм.

Есть ли любовь сильнее любви дерева и топора?

И я сказала: «Да, да». Я понимала – пора.

Но уж теперь-то, папочка, —

                                                             все, кончилась эта пора!

Мой телефон черен. Надежно он отключен:

Не просочится сквозь тишину больше ни голос,

                                                                                                 ни стон.

Если б убила я одного, двое бы были мертвы:

Вторым был вампир, который внушил мне,

                                                                              что он – это ты.

И он сосал мою кровь год, а после и шесть, и семь,

И даже странно, как это он не выпил меня совсем.

Папа, вернись обратно в свой гроб. Нет уже больше

                                                                                               проблем.

В черное сердце – осиновый кол. Холмик

                                                                                       среди полей.

Пляшут односельчане на могиле твоей,

Прыгают и ликуют – не воскресай, не смей!

Они никогда не любили тебя. Они знали тебя, отец.

Папа, ты – сволочь, папа! Все. Я свободна. Конец.

Шут, что доволен сам собой, встав на руки,

Ноги – к звездам, голова – луна,

С жабрами, как рыба. Весь – здравый смысл.

Твердое «нет» – шуткам дурацким.

Сам на себя намотан, как на катушку – нить,

Ловишь в себе ты тьму, словно сова,

Позорно молчишь с Четвертого июля

До Дня дураков,

Ах ты, великий мой человек,

                                                            маленький мой ленивец!

Неуловимый, точно туман, искомый, будто письмо,

Ты от меня – дальше Австралии.

Атлант согбенный, прославленный странник —

                                                                                              креветка.

На людях – важная шишка,

А дома – как килька в банке,

Как на угрей верша – сплошные дырки.

Ты ж мой прыгучий боб мексиканский!

Правильный, будто проверенный тщательно счет,

Чистый