Звучит светло и ново.
Так для сынов и внуков.
* * *
Нет ничего прекрасней поля
перед осеннею страдой,
когда на нем, как выпот соли,
туман белеет молодой.
Оно задумалось устало,
колосья тяжкие клоня.
Морщинит истина простая
чело задумчивого дня.
Нет ничего прекрасней луга,
цветами вытканной земли,
когда над ним — посланцы юга —
кричат гортанно журавли.
За ним тускнеет даль излуки
и дремлют ясени в тиши.
И вдруг коснется боль разлуки
сосредоточенной души.
Нет ничего прекрасней мира,
где речка поле обвила,
где так растерянно и мило
бормочет старая ветла.
И этой вымокшей лодчонки,
где ерш колотится о дно,
и этих тихих глаз мальчонки,
весь день глядящего в окно.
* * *
В белой роще птица откричала,
белый сад забылся крепким сном…
Вот оно, судьбы моей начало —
низкий дом с калиной под окном.
Старый дом, сосновый пятистенок
с тяжким скрипом створчатых дверей,
с гулким мраком выстуженных сенок,
с беготней мышиной у ларей.
Я давно знаком здесь с каждой вещью.
Этой жизни я изведал вкус.
Дедовского посоха навершье
приткнуто к дверному косяку.
Печь с высокой задоргой.
Полати.
Стол дубовый. Флоксы на окне.
О Христе и Понтии Пилате
пять наклеек старых на стене.
Зеркальце, мигающее слепо,
да печной заглушки медный круг.
И неистребимый запах хлеба.
Вечный запах материнских рук.
Тонкою провздернута струною,
занавеска выцвела давно.
Горечью полынною, земною
тянет в приоткрытое окно.
Отчий дом!
Никак не надышусь я
Этим горьким запахом земли.
Бури века, что прошли над Русью,
выдуть этот запах не смогли.
ПРОСЕЛОК
Я — проселок, лесная морщина,
дальний родственник автострад.
Зеленеют кусты лещины
сквозь решета моих оград.
Быт мой праздником не расцвечен.
Мне лишь будни в удел даны.
Даже черточкой не отмечен
я на картах родной страны.
Нет, не жалуюсь,
мне не до жалоб,
только б за ночь просохнуть скорей,
чтобы сивка-каурка бежала б,
выпуская парок из ноздрей.
По рассветной, по дымчатой сини
едут, едут обозы рядком,
чтоб пшеничную булку Россия
запивала парным молоком.
Мне любые заботы не в лишек.
И бываю я добрым вдвойне,
когда черные пятки мальчишек
стукотят по усталой спине.
Жалость, спрячь свое тонкое жало!
Я призваньем своим дорожу.
На большие пути Державы
Ломоносовых вывожу.
Это я их растил и холил,
знанья первые в них вложил,
с ближним лесом и дальним полем
познакомил и подружил.
Пыль глотали
и грязь месили.
Не забыть им со мною встреч.
Это я их учил Россию
больше жизни своей беречь.
* * *
Степь дождем, как веником, нахлещется,
в колеях ручьями откипит,
засверкает чешуей подлещика
каждый оттиск кованых копыт!
Распрямятся молодые озими,
капельки дождинок оброня,
и зайдется мелкой дрожью озеро,
словно круп буланого коня.
Блики солнца спрячутся ненадолго
в желоба тускнеющих борозд.
И державно перекинет радуга
из Европы в Азию свой мост.
* * *
Гаснет сиянье полярного дня.
Дремлют олени.
Ветер и вереск.
Ветка огня.
Скалы и тени.
Северной радуги полукольцо.
Зябко и сыро.
Горькою свежестью веет в лицо
вечер Таймыра.
Дали озвучены криком гагар.
Просинь скупая.
Словно свечной затвердевший нагар
Кромка припая.
Влажные мхи просквозил колонок
вязью пунктира.
Смирной собакой свернулся у ног
вечер Таймыра.
Слушаю шорохи медленных льдин,
осыпей всплески.
Ломкие линии редких лядин
все еще резки.
Север беззвучный, ты стал для меня
мерою мира.
Ветер и вереск.
Ветка огня.
Вечер Таймыра.
Слушаю скрипы на старом молу,
вздохи оленьи,
белой березки, обжившей скалу
тихое пенье.
Мне бы внимать до скончания дня
песне той мира.
Вечер и вереск.
Ветка огня.
Вечер Таймыра.
* * *
Полночь азийская,
крик турухтана.
Вкрадчивый высвист
Сурка.
Ветер снимает
с гребня бархана
тонкую стружку
песка.
Стадо верблюдов,
бредущих понуро.
Черный шалаш
чабана.
И на бетонных полях
Байконура
предстартовая
тишина.
* * *
О эти безгромные воды.
Тишайшие эти ручьи.
Ворчливая нежность природы —
гуденье пчелиной семьи.
Скатерка гречишного поля.
Гусей пролетающих клин.
И воля, сарматская воля
окутанных дымкой долин.
Испуганный шорох былинок.
Рассерженный клекот скопы.
Отечества скудный суглинок
блестит на изломе тропы.
