Так постепенно, под воздействием разных причин, звезда Харана-бабу в доме Пореша закатывалась все больше и больше. Даже Бародашундори, не уступавшая Харану в стремлении отгородить брахмаистское от небрахмаистского и неоднократно шокированная поведением мужа, перестала боготворить Харана-бабу и начала подмечать в нем тысячи недостатков.
Но хотя фанатизм Харана-бабу, его ограниченность и сухость все сильнее отталкивали от него Шучориту, брак их по-прежнему считался делом решенным.
Когда на ярмарке религиозных учений появляется человек, навесивший на себя ярлык с высокой ценой, постепенно и все окружающие соглашаются с этой оценкой и начинают верить в исключительные качества данного человека. А так как никто — и Пореш в том числе — не выражал сомнения в правильности оценки Хараном-бабу своих достоинств и так как все вокруг смотрели на него как на одного из будущих столпов «Брахмо Самаджа», то Пореш-бабу дал молчаливое согласие на этот брак. И если его и тревожило что-нибудь, то лишь вопрос — достойна ли Шучорита подобного супруга. Ему просто не приходила в голову мысль поинтересоваться, какие чувства испытывает к Харану сама Шучорита.
Так, поскольку никто не нашел нужным выяснить мнение Шучориты, она и сама привыкла к мысли, что ее сердечная склонность не имеет в этом деле никакого значения. Вместе со всеми остальными членами «Брахмо Самаджа» она считала, что в тот день, когда Харану-бабу будет угодно заявить, что он готов жениться на ней, ее священным долгом будет ответить немедленным согласием.
Так было до того самого дня, когда Шучорита, защищая Гору, обменялась с Хараном-бабу несколькими резкостями. И вот тут Пореш-бабу заколебался: ему показалось, что девушка недостаточно уважает Харана-бабу и что, может быть, существуют и более глубокие причины, оправдывающие столь неожиданную вспышку. Потому-то, когда Бародашундори заговорила с ним о свадьбе, он ответил ей далеко не с прежней покладистостью.
В тот же день Бародашундори, отозвав Шучориту в сторону, сказала ей:
— Ты знаешь, отец очень тревожится за тебя.
Шучорита страшно огорчилась. Мысль о том, что она — пусть даже невольно — могла расстроить Пореша-бабу, была ей невыносима. Побледнев, она спросила:
— Но что я сделала?
— Не знаю, дитя мое. Он почему-то вообразил, что тебе неприятен Пану-бабу. Все в «Брахмо Самадже» уверены, что ваша свадьба уже решена, и если ты теперь…
— Но почему отец мог подумать это, ма? — удивленно перебила ее Шучорита. — Я никогда никому не говорила об этом.
Шучорите было чему удивляться. Правда, манера держаться и речи Харана-бабу порой раздражали ее, но она никогда не думала, что это может послужить предлогом для отказа выйти за него замуж, — слишком уж хорошо внушили девушке, что ее личное счастье здесь не играет никакой роли.
И тут она припомнила, что как-то раз неосторожно высказала свое недовольство Хараном-бабу в присутствии Пореша. Ну конечно же, этим она и встревожила отца. Шучорита почувствовала раскаяние. Никогда раньше не позволяла она себе такой несдержанности и поклялась в душе, что не позволит и в будущем.
Появившись в доме Пореша после нескольких дней отсутствия, Харан-бабу не на шутку встревожился. До сих пор он считал, что Шучорита боготворит его. Правда, ему хотелось, чтобы боготворила она одного его, и никого больше; неуместное преклонение перед старым Порешем, на которого она чуть ли не молилась, несмотря на то, что ей неоднократно указывали на множество его недостатков, вовсе ему не нравилось. Харан-бабу в душе то смеялся над этим, то огорчался, но неизменно надеялся, что с течением времени и при благоприятных условиях ему удастся устремить это почитание в соответствующее русло.
Прежде Харан-бабу был твердо уверен в том, что внушает Шучорите благоговейное обожание, и потому считал своим долгом вникать во все мелочи ее жизни, следить за ее занятиями и поведением в обществе и делать наставления по любому поводу; при этом, однако, он никогда не касался их предстоящего брака. Теперь же, когда по двум-трем замечаниям, брошенным Шучоритой, он понял, что ничто не укрывается от ее зорких глаз, что она взвешивает и оценивает каждое его слово, каждый поступок, ему стало чрезвычайно трудно сохранять прежнее невозмутимое спокойствие.
В те редкие дни, когда ему удавалось увидеться с ней, Харан-бабу уже не мог держаться с былой снисходительностью. В том, как они разговаривали и вели себя, намечались определенные признаки надвигавшейся ссоры. Харан-бабу безо всякой причины придирался к Шучорите и без конца упрекал ее, а ее равнодушие повергало его в совершенное уныние. Он горько сожалел о своем потерянном авторитете.
При первых признаках охлаждения Шучориты Харан-бабу почувствовал, что ему становится трудно удержаться на пьедестале, поглядывая оттуда на девушку сверху вниз. Раньше, опасаясь, как бы кто не подумал, что он не уверен в любви Шучориты, он бывал у Пореша-бабу только раз в неделю и обращался с ней, как со своей ученицей. Но в последние дни что-то произошло с ним. Под самыми незначительными предлогами он стал заходить к Порешу каждый день, а то и по нескольку раз в день и прилагал все усилия, чтобы встречаться с Шучоритой и поговорить с ней. Все это позволяло Порешу-бабу наблюдать за молодыми людьми и еще более укрепило его подозрения.
И вот в один прекрасный день Бародашундори пригласила к себе в комнату Харана-бабу и сказала ему:
— Кстати, Пану-бабу, я со всех сторон слышу, что вы собираетесь жениться на нашей Шучорите, а сами вы храните на этот счет полное молчание. Если у вас действительно есть такое намерение, почему вы не находите нужным сказать об этом нам?
Дольше тянуть с предложением руки и сердца было невозможно. Харан-бабу чувствовал, что рисковать утратой Щучориты он не может. Первым долгом нужно было утвердить свои права на нее, а потом уж можно было заняться выяснением, насколько ценна будет ее помощь в делах «Брахмо Самаджа» и как сильно предана она ему самому.
— Но ведь это ясно и без слов, — ответил он Бародашундори. — Просто я хотел подождать, чтобы Шучорите исполнилось восемнадцать лет.
— Какой вы формалист! По-моему, вполне достаточно того, что она совершеннолетняя по нашим законам.
Наблюдая в этот вечер за Шучоритой, Пореш был крайне удивлен: давно уже она не встречала Харана-бабу с такой радостью, не оказывала ему такого внимания. Когда тот собрался уходить, она настояла, чтобы он посидел еще немного: ей хотелось показать ему новое рукоделие Лабонне.
Пореш-бабу успокоился, он решил, что ошибся, и даже посмеялся над собой, — видимо, влюбленные поссорились, а теперь помирились — все, как полагается.
Вечером, перед уходом, Харан-бабу официально попросил руки Шучориты и сказал, что ему не хотелось бы откладывать свадьбу надолго.
Пореш-бабу удивился:
— Но ведь вы всегда утверждали, что ошибка жениться на девушках моложе восемнадцати лет. Вы даже писали об этом.
— Ну, это не может относиться к Шучорите, — объяснил Харан-бабу. — По своему умственному развитию она стоит неизмеримо выше своих сверстниц.
— Пусть так, — спокойно, но твердо возразил Пореш-бабу. — Но я считаю, Пану-бабу, что раз у вас нет особых причин спешить, вам не следует изменять в этом случае своим принципам. По-моему, лучше подождать до полного совершеннолетия Радхарани.
Смущенный тем, что его уличили в слабости характера, Харан-бабу поспешил согласиться:
— Вы совершенно правы; конечно, не следует. Все, что я хочу, это чтобы в самом непродолжительном времени состоялась наша официальная помолвка. — А вот это, безусловно, прекрасная мысль!
Проспав часа три, Гора проснулся и увидел лежащего рядом Биноя. Сердце его переполнилось радостью; он почувствовал невероятное облегчение — такое чувство испытывает человек, потерявший во сне что-то очень дорогое, а потом убедившийся, что это ему всего лишь приснилось. Только теперь он понял, как искалечена была бы его жизнь, лишись он друга. Не в силах совладать с радостным возбуждением, охватившим его, он растолкал Биноя.
— А ну, вставай, пора за дело браться.
Каждое утро Гора навещал бедняков, живущих неподалеку от их дома. В его намерение отнюдь не входило поучать их или выступать в роли благотворителя, просто ему хотелось быть вместе с ними. По правде сказать, мало с кем из людей своего круга сходился он так близко, как с этими простыми людьми. Они называли Гору «дада», предлагали ему почетную трубку, и, боясь их обидеть и желая еще больше подчеркнуть свою близость к ним, он заставлял себя сделать несколько затяжек.
Самым рьяным почитателем Горы был двадцатидвухлетний Нондо, сын плотника. Он был непревзойденным игроком в крикет и вообще прекрасным спортсменом.
