знал его! – почти прокричал я, удивив её этим неожиданным известием.
И тут уже ей пришёл черёд просить о рассказе меня.
Ольга Васильевна настояла на этой своей просьбе. Я должен был в очередной раз перебороть свою возраставшую прямолинейную неприязнь к ней. К тому же я не мог не считаться с тем, как она усердно помогала мне и насколько измотана этим. И хотя в моём сообщении слишком прямой связи между Кересом и его дядей уже не содержалось и я сам также изрядно устал, я внял просьбе. Тем более охотно, что мои воспоминания о Кондрате не во всём были столь сумрачными и горклыми, какими они выходили изо всего уже нам известного о нём.
Они грели меня теплотой необъяснимого и необъятного очарования всем окружавшим меня в пору моего детства, обнажали мои незамутнённые тогдашние восприятия чужих поступков и настроений, совершеннейшую мою искренность по отношению ко всему и ко всем, кто в то время оказывался у меня на пути.
Также, разумеется, имело немаловажное значение то, насколько плотно уже с той поры мои пристрастия и взгляды на жизнь и на искусство утыкались в конкретные, порой совершенно малозначительные события, так узорчато переплетавшие судьбы двух персонажей, о которых говорилось выше и будет рассказано немало ещё.
Теперь, излагая эту правдивую повесть уже как человек бывалый и отнюдь не как вольный наблюдатель, расставляя в ней заключительные акценты, я передаю воспоминания с благоговейным трепетом и сознанием добровольно принятого на себя светлого долга – того состояния моей души, где легко уместились и моя благодарность времени, в котором мне довелось жить, с его тоскливо-мучительным самоограничением или часто даже с отрицанием самого себя, и – щемящее искреннее сострадание к художникам, разным по степени их интеллектуального выроста, чьи надежды и духовные устремления были так близки мне и так нелепо примяты и исковерканы условиями жизни и пульсирующими в ней жестокими обстоятельствами.
Одним только замечанием удержу ещё внимание читателей прежде чем отправиться в ту далёкую пору. Оно касается той особенности былого, когда люди, хорошо знавшие друг друга, взаимно расположенные к откровенностям и объединившиеся в помыслах и в устремлениях, в большей части – определённо опоэтизированных, романтических, не считали нужным выискивать некие дополнительные подпорки таким отношениям – ни устно, ни тем более в виде документов, скажем, фото.
В годы, когда судьба свела меня с Кересом, несмотря на ещё заметные элементы тайной государственной слежки и доносительства, указанная романтика набирала содержания и становилась в обществе ярким противовесом удручающему всеобщему недоверию и подозрительности тоталитарного образца. Фотоальбомы или просто подборки фотографий были тогда вещами обыденными в любой семье и практически у любого человека. В ряде случаев на иное – на рукописи, книги, ценные подарочные поделки и проч. – ещё смотрели тогда осуждающе даже самые лояльные официальные соглядатаи. Но что до снимков, то даже при обысках или возбуждении судебных дел они не всегда изымались или изымались только частью. Как-никак, они, наравне с другими свидетельствами эпохи, объективно и, стало быть, наилучшим образом отображали явную, невыдуманную память народа, и не считаться с этим после тяжелейших десятилетий политических репрессий не дано было уже никому. Каждому, кто стал бы задаваться здесь целями изъятия, приходилось бы решать массу других, побочных задач. Например – как, при необходимости, собрать воедино хотя бы одну отдельную минимальную фотосерию из шести карточек?
При свободном передвижении и традиционном раздаривании снимки ведь могли оказаться где угодно далеко один от другого.
О наших с Кересом отношениях, которые также не могли не содержать в себе признаков тогдашней духовной романтики, я мог бы сказать, что степень доверия в них была полнейшей; но из чувства такта мы остерегались нарушить их, хотя бы по неосторожности.
Зная многое друг о друге, мы не торопились подстёгивать любопытство, не стремились выходить из круга осведомлённостей, который обозначался как бы сам собой, по обстановке. Не буду говорить о Кересе, но, по крайней мере, мне даже как-то лень было в чём-либо удостовериться о нём, как личности, по его фотоальбому, который у него, конечно, имелся и был заведён, может быть, ещё с дошкольного возраста. Полагаю, в такой же позиции предпочитал находиться и он, зная, что перед ним я открыт во всём. Другие люди легко уступали этакой щепетильности, и взаимное показывание и рассматривание фотокарточек из личных коллекций превращалось у них в акт желанной компенсации за насильственное, диктуемое государством отторжение от той информации, без которой человек перестаёт быть человеком. Нам же хватало и того, где документальные фотографии могли быть лишь дополнением, не больше.
Совершенно просто мы обходились без них, и они выпадали из сферы нашего внимания. И так вышло, что о содержании и моей, и Кересовой фотоколлекций, мы, каждый в отношении другого, оставались в неведении. Время показало, что здесь была неоправданная и ненужная щепетильность. Разумное любопытство удовлетворять не зазорно. Прояви его сполна, я рассматривал бы теперь старые снимки в Кересовом альбоме уже не впервые и не выглядел бы простодушным незнайкой в глазах Ольги Васильевны. В моём вопросе она определённо могла усмотреть что угодно, усмотрела же, скорее всего, именно незнайство, и я сразу потерялся в нём.
А как бы хорошо сослужило знание! Ладно, какие-то приметы из прошлого Кереса – нет разницы, открылись бы они для меня или нет чем-нибудь новым после его ухода из жизни. Но вот с Кондратом всё ведь могло повернуться по-другому: многое связанное с ним загадочное и драматичное вошло бы в меня ещё до знакомства с Кересом. Это ведь целая история…
К большому сожалению, передо мной она промелькнула только в своей очень короткой части.
Среди работавших на заготовке сена Веналий выделялся натурой, как бы изначально содержавшей загадочную раздвоенность. Покладистый и незлобивый, но – не склонный к сиюминутной уступчивости; в намерениях непроницаемый и неспешный и – чуть чего, сразу готовый идти на опережение.
То, что он делал и в чём был виден, отпечатывалось узором какой-то бедовой истомлённости, непротивления, робости перед чем-то, скуки, тайного неудовольствия собой, непреодолённой грубоватости вперемежку с утончённой, изящной опрятностью – в шагах, поворотах, жестах, наклонах, словах; загадочное особенно замечалось в нём, когда он усаживался на ближайшую остриженную кочку при нечастой и непродолжительной общей передышке заготовщиков, оставаясь там в одной позе и молча, отстранённо куда-то глядя поверх уже сложенных копен, конных запряжек, неубранных сенных валков, грабель на колёсных парах, занятых ими прокосов и ещё непочатого, уходившего к горизонту, обширного мощного травяного покрова, пестревшего распустившимися луговыми цветами и дымчатого
