В 1940 году получил первую премию за лучшие стихи среди молодых бойцов на конкурсе, объявленном газетой Киевского военного округа «Красная Армия».
С первых дней Великой Отечественной воины В. Шульчев в боях. Взятый в плен под Харьковом, несколько раз пытался бежать из лагеря. За побег был приговорен к расстрелу, но снова бежал. В начале 1942 года попал в партизанский отряд, действовавший в Курской области. В отряде продолжал писать стихи и песни. Печатался в партизанской газете.
В феврале 1943 года в бою под селом Меркуловка Курской области Валентин Шульчев погиб, спасая раненого товарища. В свертке, снятом с груди поэта на поле боя, сохранилось несколько его стихотворений военной поры.
Там, где хата обгоняет хату,
Убегая взапуски к реке,
По крутому выцветшему скату
Светлый ветер ходит налегке.
Расписные яркие березы
Там стоят, крыла свои воздев.
И река, прозрачная, как слезы,
Что-то повторяет нараспев.
И стада, раскрашенные пестро,
По реке проходят прямиком.
Свечереет. И потянет остро
Кочевым пастушьим огоньком.
Теплой ночью с месяцем двурогим,
Липами и сыростью лесной,
Влажным сеном, детством босоногим,
Травами, цветами и весной,
Песнею, водящей хороводы…
И тогда, багряный, как плакат,
Падает в развернутые воды
Деревенский медленный закат.
И темнеют яркие березы,
В тишину крыла свои воздев…
Только речка, светлая, как слезы,
Что-то повторяет нараспев.
В рассветные сумерки синие,
В разлёте и гике погони,
Одетые пеной, как инеем,
Вломились безумные кони.
В предместья, кривые и сонные,
Подковами рухнув на камень,
Ворвались они, озаренные
Косыми – наотмашь – клинками.
И, ветра свистящего полные,
Их гривы плясали, как пламя,
И длинные, сизые молнии
Кипели, клубясь, под ногами.
И вровень с пустыми балконами
Летел мостовою покатой
Над громом, над храпом, над южными
Штандарта огонь языкатый.
И, за город мча переулками,
Катясь над водою днепровской,
Вставало и падало гулкое:
«Котовский!.. Котовский!.. Котовский!
Догнали!.. Догнали!.. Над пашнями
В кипение схватки рябое,
Пылая, ударили страшные
Лиловые молнии боя.
И битвы гремящее полымя
Катилось седыми полями.
Весна… И вставало над селами
Советское жаркое знамя.
Фронты чадят. Не счесть, который месяц
Ревут орудья хрипло вперебой.
И бродит смерть страной цветов и песен,
Взметнув знамена зарев над собой;
Они качаются, их отблеск розов
Над мертвым пеплом сел, садов и нив.
А смерть идет, крылами бомбовозов
Над городами небо затенив.
А ты стоишь. Клубится дым тяжелый
И умирает. Ночь идет с полей.
Она сегодня называлась школой —
Вот эта груда тлеющих углей.
Все решено. И ты шагаешь прямо
(Вперед, вперед сквозь сумрак неживой!)
Туда, где блещут выси Гвадаррамы
Оружием правительственных войск.
Ни возраст твой не ведом (сорок? двадцать?),
Ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?).
Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» —
И просишь дать винтовку иль наган.
И там, где порох опалил знамена,
Где злым свинцом освистаны поля,
Я вижу вас, несчетных поименно,
В рядах бойцов, в передовых колоннах,
Испанские учителя!
1937
Над просторной рекой пробегала дорога
Мимо зарев и рваной трепещущей мглы.
И над нею маячили хмуро и строго
Переломанных сосен кривые стволы.
Там валялись разбитые смятые танки,
Пушки немо, как бревна, лежали вразброс.
И над талой землей громоздились останки
Обгорелых лафетов, цепей и колес.
И над сталью, над башен косыми углами,
Над деревьями, сбитыми в тесный привал,
Умирало тяжелое мутное пламя.
И, чадя, раскаленный металл остывал.
Дым качался и падал в окопы и щели,
И по выжженным рощам стелился, космат.
И в далекое небо сурово глядели
Неподвижные лица немецких солдат.
Так вершится итог и кончаются сроки,
И разбитое судно садится на мель.
И просторной могилой земля на востоке
Обернулась любителям новых земель.
Так приходит расплата за кровь и за слезы.
Шла пехота вперед, приминая снега.
И на запад советские шли бомбовозы,
И советские танки теснили врага.
И уже на шоссе, на лесные поляны,
Покидая овраги, болота, кусты,
Выходили из дымных лесов партизаны
И над ними знамен загорались цветы.
<1942>
Немецкими танками смяты посевы,
Свинцовая хлещет пурга.
Но грозное пламя народного гнева
Бушует в тылу у врага.
Мсти врагу беспощадно и смело!
Мать – Отчизна, мы слышим твой зов!
В бой выходят за правое дело
Партизаны орловских лесов.
Враг злобствует, в бешеном страхе и дрожи,
Но Родина нам дорога.
Ряды партизанские ширя и множа,
Народ наш встает на врага.
На воздух мосты, эшелоны и склады!
Берись за топор и за нож!
Свинцом и гранатой, штыком и прикладом
Фашистских собак уничтожь!
Мсти врагу беспощадно и смело!
Мать – Отчизна, мы слышим твой зов!
В бой выходят за правое дело
Партизаны орловских лесов.
<1942>
Владимир Евгеньевич Щировский родился в 1909 году в Москве. Он был сыном сенатора в отставке. Из Москвы семья Щировского переехала в Харьков, там будущий поэт начал учиться в первом классе харьковской мужской гимназии. После революции закончил школу-семилетку и музыкальное училище. Стихи начал писать рано.
В 1926 году поступил в Ленинградский университет, однако проучился там недолго, так как вскоре был исключен «за сокрытие соцпроисхождения». После этого работал сварщиком на строительстве Балтийского вокзала. В 1930 году возвратился в Харьков. В 1931 году был призван в армию, служил при харьковском горвоенкомате. Дважды был арестован. В 1933 году жил в Москве, затем в 1934 году переехал в Корчь, где устроился заведующим художественным радиовещанием, а затем руководителем художественной самодеятельности в Доме пионеров и в клубе имени Энгельса.
В эти годы он переписывался с В. Пастернаком, показывал свои стихи М. Волошину и Н. Тихонову. При жизни В. Щировского ни одно из его стихотворений света не увидело.
В июле 1941 года Владимир Щировскнй был призван в армию, тяжело ранен в одном из первых боев под Геничевском, погиб в результате прямого попадания бомбы в машину с ранеными.
Многие его стихи, а также переписка погибли в Керчи во время войны.
483. «Есть в комнате простор почти вселенский…»
Есть в комнате простор почти вселенский.
Весь день во мне поет Владимир Ленский,
Блуждает запах туалетных мыл.
И вновь: «Ах, Ольга, я тебя любил!»
Прекрасно жить. На письменном столе
Лежат стародворянские пруды,
Мерцают лебеди. Навеселе
Звучат гармошек громкие лады,
И громы ладные старинных ливней
Звучат еще прекрасней и наивней,
Чем до восстанья в октябре.
Вот, проползая по земной коре,
Букашки дошлые опять запели
Интернационал, и по панели
Мятется трудовой и пыльный пыл.
«А знаешь, Ольга, я тебя любил!»
1926-1927
Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымах
Площадей небывалых суровый безумный гранит,
Но ушедших от нас, и поэтому только любимых,
Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.
Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность,
Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир.
Я люблю примирившую всё неизбывную разность
Между обликом мысли и обликом, видевшим мир.
И живут невесомые доли усердных веселий
И любимыми ставшие образы старых коварств,
Города, переулки предместий, дома, водоемы, качели
И в покинутой комнате стол и жеманный бювар.
Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок,
Населявших пролет между двух этажерок в углу,
Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонок
Луч серебряно‑красный в окне, приникавший к стеклу.
Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали,
Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать,
Начинался дремотный полет и в кошмарном фиале
Предпоследними секстами дом сотрясала зима.
Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость…
Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом?
Кем разбита та лампа, что некогда вяло горела
В одиночестве бурном и в преображенье ночном?
В строгой памяти живы друзья, и вино расставанья
Затаил и сберег любопытный и дерзостный вкус,
И в часы неожиданных дум, на случайном диване
Мнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст.
Но пленительно время, и пространство неумолимо,
И безмерно число обаяний ночных и дневных.
Колдовские поля и столицы, прекрасные дамы
Обнимаются зреньем, дорогами окружены.
Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимах
Сочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит.
И ушедших от нас, и поэтому только любимых,
Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.
1927. Харьков
485. «Квартира снов, где сумерки так тонки…»
