Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Особенно четко схема воздействия отрицания чужого текста прослеживается в таких стихотворениях Кузнецова, как «Осколок» и «Не сжалится грядущий день над нами...»

Стихотворение «Осколок» является полемическим откликом на известнейшее произведение Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной»:

Это стихотворение было остро воспринято Кузнецовым, поскольку затронуло болезненную для него тему. Проанализировав ее, можно понять, почему торжественно-статуарная картина вызвала резкую отповедь: Кузнецов считает, что «погибший» несет на себе значительную часть вины за катастрофичность мироздания, поэтому Кузнецов не может принять попытку окончательно «упокоив» его, «похоронив» (пусть даже с наивысшими почестями).

В результате поэт рисует прямо противоположную картину:

Таким образом, внутренне самодостаточный, «примиряющий» ритуал похорон солдата под пером Кузнецова обретает черты трагической пародии.

Стихотворение «Не сжалится грядущий день над нами...» также представляет собой отповедь целому направлению в философской поэзии, выраженному, прежде всего, в произведениях Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского:

(Н. Заболоцкий, «Метаморфозы»)

(А. Тарковский, «Дума»)

Подобные реинкарнационные чаяния вызывают у Кузнецова резкое неприятие:

Интересно, что оба приведенных выше стихотворения Кузнецова несут в себе маркировку цитатности, подобную той, которую встретили в стихотворении «Горные камни». В первом случае это - подчеркнутая параллель: «его зарыли в шар земной» - «на закате планетного шара»; во втором - почти буквальное повторение синтаксической конструкции из стихотворения Тарковского: «созвездье, и земля, и человек, и птица» - «не говори, что к дереву и птице». Подобная модель взаимодействия с цитатой встречается в лирике Кузнецова неоднократно, творческой рефлексии подвергаются строки Пушкина («Орлиное перо, упавшее с небес...» и др.), Баратынского («Я в поколенье друга не нашел...»), Лермонтова («Распутье»), Блока (поэма «Золотая гора», «За дорожной случайной беседой», «Последние кони»), Д. Самойлова («Маркитанты»), Ст. Куняева («Пятно»), В. Высоцкого («Гитара»). Во всех этих случаях цитата используется как точка отрицания, чужие слова повторяются только для того, чтобы впоследствии быть отвергнутыми.

При этом цитирование в творчестве Кузнецова обретает форму отрицания. Культура у него враждебна внутренне бессодержательной (внекультурной) мифо-реальности, поэтому всякое проявление культуры чуждо автору, берущему это явление в «кавычки», подчеркивающему его чужеродность себе. Кузнецов рассматривает враждебную не-мифо-реальность как набор мертвых знаков-цитат, которые необходимо преодолеть, соподчинив их мифо-реальности. Он пользуется культурным полем как хранилищем «ложных мыслей», существующих только ради опровержения.

Понятие «цитата» следует истолковывать в расширительном смысле.

«Цитата» - не только непосредственно повторяющиеся слова и строки. «Цитатой» может являться некая формальная особенность, взятая из чужого произведения в целях пародирования, например, синтаксический оборот или интонация. «Цитатой» может оказаться конкретное лицо, несущее в себе определенный культурологический контекст (к примеру, Петрарка, Кант, Спиноза, Сократ, Чаадаев, Пушкин, а также - Владимир Соколов, Передреев и т. д.). Каждое из этих имен символизирует определенную идею, подлежащую отрицанию. «Цитатой» может оказаться известный литературный герой (Гамлет, Обломов), укоренившаяся в сознании идея (скажем, «изречение Гермеса»: «познай самого себя»). Наконец, цитата может относиться к коллективному образу мышления («снились...бумаги в пыли») или к индивидуальному жесту-ритуалу, подчиняющемуся общему новейшему «языку» («вскрыл ей белое царское тело»). При этом Кузнецову безразлично, из какой эпохи взята «цитата», у него нет «любимых» и «нелюбимых» исторических эпох, поскольку историческому времени противопоставлена «до-историческая» мифо-реальность. Всякая культурная индивидуальность, скрывающаяся в «цитате», требует уничтожения метаморфозы, лишающей ее этой индивидуальности. Это отчасти сближает Юрия Кузнецова с постмодернистами, так же рассматривающими культуру как обиталище «ложных мыслей», «старых святынь», которые не нужны тем, кто перешел «бездну». Взаимодействие авторского текста и посторонних «текстов» у Кузнецова носит постмодернистический характер, однако на этом черты, сближающие Кузнецова с постмодернистами, заканчиваются. Его мировоззрение откровенно векторно, модернистично. Мертвой «культуре» у Кузнецова противостоит живая мистическая мифо-реальность, переделывающая эту «культуру» по своему усмотрению и совершающая типично модернистическую мифо-революцию. Эта мифо-реальность внерациональна и внезнакова, не подчиняется какому бы то ни было толкованию. Скорее, философское мировоззрение Ю. Кузнецова совпадает с «новыми архаиками», которые утверждают, что «...архаика и будущее есть близнецы-братья, разлученные сегодняшним мифом восходящего развития и рациональной устроенности универсума... архаика - это основа любого шага в будущее, угадывающего в сложной топографии повседневности точку, где сочленяются незримые паутинки всевозможных воздействий и зависимостей... незаинтересованное бдение сущего означает ни что иное, как конец искушения человека рациональной, духовной и телесной самоидентификации... человек вынужден расчищать каналы, питавшие его в древних сообществах живительными знаниями и умениями о способе быть, но которые ныне засыпаны наступающей пустыней разума.».

Модернист Юрий Кузнецов не только с сочувствием описывает самовосстанавливающуюся мифо-реальность, он еще и подчеркивает, что для постижения этой реальности необходим особенный тип сознания, настроенный на понимание языка мифо-ритуалов. Поэт стремится восстановить мифо-сознание, живущее в единстве с законами мифа. Оно иррационально, потому что существование мифа противоречит логическим законам, но не анархично, так как подчиняется определенным внелогическим ритуалам. Для того, чтобы установить контакт с Кузнецовым, читатель должен отказаться от устойчивых рационалистических форм сознания. Как и всякий миф, миф в его поэзии требует доверия к себе; если это доверие отсутствует, он самоуничтожается, перестает быть мифом в собственном значении этого слова. Именно этим можно объяснить резкое отрицание Кузнецовым метафоры как художественного средства и метафорической поэзии:

«Если бы отец вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом...неминуемо впал бы в духовное одичание метафоризма.».

В приведенном высказывании скрыта цитата (в данном