* * *
Я хочу отогреться у Ваших неярких огней
от заезженных дружб с их болезненным
кратким стаккато…
Мне не надо пожарищ, —
мы будем честней и грустней:
что крылами махать, если сердце —
увы — не крылато?
Как карманный фонарик не станет судам маяком,
так не станут в обиду
нам прошлых друзей пересуды…
И поймём, и простим,
и не будем жалеть ни о ком, —
в очень жарких домах
очень часто гуляют простуды…
Сквозь вчерашний озноб
я теснее прижмусь к вам плечом, —
Вы сегодня со мной — не пожарище, но камелёк…
Остальное — не трогать.
Всё это сейчас — ни при чём.
Я хочу отогреться — пожертвуйте мне уголёк…
Моя душа стыдится оболочки,
так юный лист стыдится грубой почки,
а я на перепутье между ними,
я — имя…
Несобственная личная одежда,
букварик для растущего невежды,
согласных три и гласных три меж ними —
всё имя…
Эфир и смрад желудочного сока,
смешное, возомнённое высоким,
соитие стихий, а между ними —
лишь имя…
Мы встречаемся нечасто —
от печали до печали.
Ходим в гости на молчанье,
как жрецы молчальной касты.
Лбом — в плечо, в живые токи
бессловесного участья…
Боже мой! Продли нам сроки!
Боже мой! Не дай нам счастья!..
Оттого, что нам вместе нельзя,
как немыслимо врозь,
Оттого, что Вселенная терпит
беспутство комет,
Оттого неизбежно на ось
натыкается ось,
Высекая по искре сверхновый
сверхискренний свет…
Оттого, что ни Богу, ни чёрту
не ставим свечи,
Оттого что, пустот не приемля,
сжигаем лимит,
Певчим горлом оттаяв, —
без видимых миру причин,
Во весь голос кричим,
разлетаясь по кольцам орбит!
Как мы боялись резких перемен,
отравленные призраком лишений!
И тихо уходила кровь из вен —
«Боящийся в любви несовершенен»…
Нельзя на эти доски пальцы класть!
Тут только позвонок — высокий шейный!..
И если падать, то, конечно, пасть —
«Боящийся в любви несовершенен»…
Забудь о христианском прощеньи
и в вечные друзья не зови —
короткое, как бунт очищенье,
замешено на дикой крови!..
Светлы власы — да тёмная кожа!
Плету косу — выходит аркан!
Как будто синеокий Сварожич
взял женку от костра мусульман,
а может, половчанку лихую
добычей приторочил к луке,
и кровь её — степную, глухую —
не вытравить в звенящем виске…
…Не пощажу тебя, осторожник,
подкован конь, ярится камча!
Проложен молодой подорожник
у левого больного плеча!
Пусть свистнет хлыст, одежды марая, —
навек рубцом протянется след!
Запомни: это я выбираю
тот край Вселенной, где тебя нет!
Хочешь, я всё придумаю:
беседку в лиловых сумерках,
сосну в золотых фонариках
и дом из воздушных шариков?..
Придумаю, хочешь, зиму?
Летит она мимо, мимо —
вдоль улиц пустынно–тихих
в хрустальной неразберихе…
На крышу взберусь по лестнице
и солнце поймаю зеркальцем,
свяжу золотые лучики —
и желтый гамак получится.
Гамак привяжу под радугой —
хоть капельку, хоть ненадолго —
но мы с тобой полетаем,
а после — пускай растает…
И пусть будет всё неправильно,
навывортно, неправедно,
придумано — не украдено!
Ведь сказка — начало праздника!
В ней звёзды звенят в бубенчики,
и выдумкой все повенчаны…
Спи, мальчик, на лоб твой дуну я,
и сон до конца додумаю…
Мне хочется туда,
где я не буду нищей,
где тело распылив,
не стоя ни гроша,
без соли и воды,
без копоти и пищи
синичкино крыло
опробует душа!..
Мне хочется туда,
где только звёздной пылью
отмечен будет след,
а более — ничем,
где встретившись с иной
душой, мы вспомним — были!..
Когда? То знает Бог
и ведает зачем!
От нынешних сует,
от пестряди знамён,
от полусытых лет
потянет вглубь времён.
Их норов крут и прост,
как формула воды:
за разговеньем — пост
и честные труды,
на Масленицу — блин,
на Троицу — венок,
на тех, кто ладит клин,
по крайности — клинок,
на тех, кто слишком зряч,
(велели верить — верь!) —
оплаченный палач,
как, впрочем, и теперь.
Ни слов, ни шороха, ни птицы —
песок, пригревший ковыли,
ведёт зыбучую границу
на стыке моря и земли.
И остывает след непрочный,
ненужный, зябкий и босой,
и день дрожит на веках ночи
рассветной млечной полосой…
А дел осталось мало — только выжить
зачем-то, что уму непостижимо…
Отсрочить приговор, не смазать лыжи,
писать, как пропись, крупно и с нажимом
свой монолог, где мало трав и света,
где спит любовь, и нет привычки драться…
Но ненависти, к слову, тоже нету,
а в том, что есть — кто станет разбираться?..
Прости меня, невыплаканный стих,
за то, что суховато и прохладно
жила, росла…
За то, что голос тих,
за то, что неблизка перу баллада,
прости за то, что зреешь ты внутри
и в слово облекаешь кроветворство,
за то, что кровяные пузыри
так далеки изящному притворству,
за то, что ты растёшь из ничего,
и я сама то верю, то не верю…
Прости, как зоопарковому зверю
прощают неприветливость его…
Не помню, как вино шипело,
лишь помню, что вино шипело,
и очень круглая луна
была не синей и не белой,
а бледно–розовой,
она
висела нагло над забором, —
так пацанёнок взрослый шабаш
разглядывает под «хи-хи»…
Вы посвящали мне стихи,
я запивала их «Кагором»,
а мой желудок отвечал
мне недвусмысленным укором!
Мой милый! Я хочу ухи!
Прозрачной, пламенной, обычной,
питательной, непоэтичной!..
«Фи, леди! Ну причем тут тело?»
Но я хочу! Хочу ухи!
Я так хочу её, как Вас
ни разу в жизни не хотела!
Эй, чучельник, зачем тебе опилки?
Кому нужны павлиньи чучела?
Я медяки из старенькой копилки
потрачу на весёлого щегла,
и подержу в руках живую песню,
и отпущу — зачем ей кабала?..
Из вечера в вечер
сзываю ушедших на вече
и стол накрываю
на вечных двенадцать персон…
В тяжелых подсвечниках
быстрые плавятся свечи,
и тени по стенам
дыханью дрожат в унисон…
Я жду — постучат
или просто возникнут из дыма,
коснутся плеча
и заспорят о чём-то своем…
А ночь на исходе —
все звезды осыпались мимо
протянутых рук,
и уже заалел окоём…
И свечи уже
превратились в потёк сталактита,
и ужин остыл,
и пора ненадолго прилечь…
Из вечера в вечер
я жду появленья семита,
и в ветре ловлю
арамейскую вязкую речь,
но Сын Человечий
и иже с ним дом мой обходят,
казня за дневное неверье,
за жизнь без креста,
А ведьмы дневные,
как стрелку меня переводят
на новые сутки,
в которых я снова
не та.
Нищие, больные, сумасшедшие,
призраков роящихся родящие!
Помолитесь тихо за ушедшего,
поскорбите тихо за входящего!..
Не по Империи тоска —
мне на земле довольно места,
о том, как лихо бьют с носка
от Шикотана и до Бреста,
и непонятно, почему
Господь из той же чаши поит…
Но то, что ведомо ему,
здесь сущих — мало беспокоит…
