5. «Расписала Аннушка игуменье писанку…»
Расписала Аннушка игуменье писанку
Черною глаголицей: Христос воскрес!
По красному полю золотые листья,
Золотые гвозди, и копье, и крест.
Всё-то мы хлопочем, всё-то украшаемся,
Писанки да венчики, пасхи, куличи,
В этих куличах-то всё и забывается.
В сердце Божьей Матери стрелы и мечи.
Божий Сын во гробе, ангелы в смятении,
По церквям рыдальные гласы похорон,
Славят страсти Господа и Его терпение.
А у нас-то скалок, мисок перезвон.
6. «Гроздия белого инея…»
Гроздия белого инея
Алеют рассветным лучом.
С тобою, Господи, ныне я,
Во свете Твоем.
Гроздия белого инея
Истают при свете дня.
Покину я Твою скинию,
Но Ты не покинь меня.
Гроздия белого инея
Стекают на землю с высот.
Но из праха земного уныния
Твой луч меня воззовет.
7. «Вот и кончилось мое послушание…»
Вот и кончилось мое послушание.
Отжала полосыньку до конца.
Приими, Господи, мое покаяние,
Не отжени от Твоего лица.
Призри на долгое мое смирение!
А если гореть повелишь в аду,
Пошли мне для адовых мук терпение:
С именем Твоим во Ад сойду.
Глашенька, свечку зажги мне отходную,
Стань в головах, отпускную прочти —
Девичьи молитвы до Бога доходные,
Дурость мою и гневливость прости.
8. «Кладбищенской тропкой мать Феодора…»
Кладбищенской тропкой мать Феодора
Идет меж сугробных холмов,
Провожают ее лампадные взоры
Изумрудных, рубинных глазков.
Прилежной рукой подливает
Неугасимый елей,
Всех усопших по имени знает,
Крестит их на ночь, как малых детей.
«Здесь упокоилась мать Неонила».
— Многоболезненная была.
С ангельским терпением недуг сносила,
Отболелась и к Богу ушла. —
Тут приютилась сиротка Малаша,
Детский мор ее скосил.
Тут — Божья свечечка, радость наша,
Юродивенькой Луши прах опочил.
Вот — слепая старица Леонада,
Зрячая в Боге давно.
Ярче всех полыхает ее лампада,
Больше всех ей видеть дано.
Спите, могилки, белые, пушистые,
Отгоняет лампадный свет
Далеко от вас сны нечистые,
Суету сует.
Вокруг пустыня снежная,
Сугробная волна.
Бездумная, безбрежная
Забвенья пелена.
Во благостном успении
Почиет жизни даль —
Земное устремление,
Греховная печаль.
Проснулись звезды млечные,
Сияют и горят.
За аркой их — Предвечного
Воздвигся Новый Град.
1915. Воронеж, Киев, Москва
[ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ 1928 г., отнесенные к книге «МОНАСТЫРСКОЕ»]
«Матушка Сепфора стоит у плиты…»
Матушка Сепфора стоит у плиты.
Щи со снетком кипят, раскипаются.
Батюшка намедни: «Знаешь ли ты,
Как Моисея жена прозывается?»
— Где уж нам, — краской лицо залилось, —
Батюшка, простите, я ведь не начетчица.
Батюшка премудрый: Библию насквозь
Всю оттрубит и назад воротится.
«Ты, — говорит он, — Сепфора, и есть
Жена Моисея, ты, несуразная».
Сел и велел мне страничку прочесть,
Где про меня с Моисеем рассказано.
Надвое море он палкой рассек.
Воды как стены стоят нерушимые.
Господи, был же такой человек,
И жена у него, Сепфора. Любимая.
— …Ой, покатилась волна по плите…
Снеток за снетком разбегаются.
…Чуть позабудешься в грешной мечте,
На кухне беда приключается.
1 октября 1928
«Рассыпала четки черница…»
Рассыпала четки черница.
Смутилась, не знает, как быть.
«Начни-ка без четок молиться,
Вражонок того натворит…
Пока перенижешь все бусы,
Чего не нашепчет тут бес.
О, Господи мой, Иисусе,
Надену из Киева крест,
Почаевским ладаном буду
Анчутке курить на беду.
Успел, бедокур, напрокудить,
Трех бусин никак не найду».
10 октября 1928
Молнии с неба слетают.
Молнии землю пронзают
Синим, лиловым огнем.
В пламени сад твой и дом.
Не спасти колыбельку твою.
Баю-баюшки, баю-баю.
Тихая встала могила,
Крест над сыпучим холмом.
В мире почило, что было
Бурей, мечом и огнем,
Что сожгло колыбельку твою,
Баю-баюшки, баю-баю.
1916, Москва
«Зачем душа боится муки…»
Если мы дети Бога, значит, можно ничего не бояться и ни о чем не жалеть.
Л. Шестов
Зачем душа боится муки,
К столбу костра пригвождена?
Вся жизнь минувшая порукой,
Что пытку вынесет она.
В былых мистериях страданья
Уже открылось ей давно,
Что нету врат иных познанья,
Чем те, где сердце сожжено.
Страшиться ль призраков утраты
Того, что звали мы своим,
Когда огнем костра объята
Сама душа — огонь и дым.
А если вечное в ней было,
Она, отвеяв прах земной,
Из почерневшего горнила
Блеснет, как слиток золотой.
1916
То нездешнее меж нами,
Что лазурными крылами
Рвется ввысь из глубины,
Овевая жизни сны,
Что звучит нам издалека,
Что поет у нас в груди
И горит звездой востока
Впереди.
Вечно то же, вечно внове,
Многолико и одно,
Не от плоти, не от крови —
Духом в духе нам дано.
1916, Оптина Пустынь
«Он поляной шел в часы заката…»
Он поляной шел в часы заката,
И за Ним нетленные снега
Расцветали жемчугом и златом,
Где ступала Господа нога.
Он прошел долиной бирюзовой
За черту смарагдовых небес —
Приклоняясь на Пути Христовом,
Засинел кадильным дымом лес.
И когда разверзлись невидимо
Перед Ним небесные врата —
Там запела арфа серафима
И взошла вечерняя звезда.
Я бреду уединенно
В час предутренний, ночной
По тропинке, затененной
Монастырскою стеной.
Нет веленья затвориться
Мне в стенах монастыря.
Но к тебе мой дух стремится,
Света горнего заря.
У высокого обрыва
Рассекается тропа.
Всё, что суетно и живо,
Всё, чем жизнь была слепа,
Всё останется отныне
За предельною чертой.
Здравствуй, белая пустыня
Под рассветною звездой.
Февраль 1917, Звенигород
«Я иду одна тропинкой белой…»
Я иду одна тропинкой белой.
Под ногой моей кристаллы льда.
За чертой лесов заиндевелых
Золотятся в туче купола.
Тишины великой несказанной
На полях померкнувших печать.
Было больно, непостижно, странно,
Было страшно сердцу умирать.
А теперь под белым покрывалом
Спит оно и в зимнем сне своем
Помнит только город небывалый,
Над земным вознесшийся путем.
19 февраля 1917, Звенигород
«Бабочка крылом меня задела…»
