Как и шестичастное деление бодлеровских "Цветов Зла", семеричность "Вечного дня" имеет, по-видимому, исключительно важное значение, ведь само число семь вызывает многочисленные мифологические ассоциации. В основе семеричности лежат архаических представления о семи направлениях пространства (по два противоположных направления для каждого измерения и центр), и если вспомнить, что центральным в книге должен был быть раздел с названием «Сад», — а в мифологиях многих народов сад считается символическим центром мира, — то тогда можно предположить: поэт замыслил показать, что мир, где существуют люди, заключен в кольцо «огня», "теней", «страданий» и "пламени".
Внутри разделов стихотворения также расположены особым образом (подробнее см. примеч.), а кроме того, все они соединены между собой сложной системой сквозных мотивов, тем, образов, ассоциаций, символов. В "Вечном дне" можно выделить несколько семантических рядов, организующих стихотворения сборника в сложное целое.
Один из них связан с образом солнца, пожалуй, центральным в книге Гейма.
К семантическому ряду, связанному с солярным мифом, относится часто возникающий в стихотворениях "Вечного дня" архаический мотив бесконечного путешествия, странствия в мир неизведанного, в страну мертвых (стихотворения "Берлин I", «Поезда», "Летучий Голландец", "На севере", «Облака», "Офелия", «Стикс», "Черные видения" и др.). Мифологические школы XIX в. выявили соотнесенность этого мотива с архаическими представлениями о смерти и возрождении солнца. К комплексу солярных сюжетов принадлежит история об Одиссее (примечательно, что во время подготовки "Вечного дня" Гейм работал над большим стихотворением «Одиссей», которое осталось незаконченным), легенда о Вечном жиде и мифологический сюжет о поэте, спускающемся в загробный мир (миф об Орфее, «Ад» Данте), который в "Вечном дне" возникает в стихотворении "Успокоение".
Известно, что в европейской культуре почитание солнца как героического начала и творческой силы возрождается в конце XVIII — начале XIX в. Гёльдерлином и романтиками (но также и Гёте), от них оно перешло во французский символизм и философию Ницше. Во второй половине XIX в. солнечная мифология была в центре внимания и научной мысли. Так, Макс Мюллер на основе достижений сравнительно-исторического индоевропейского языкознания того времени пытался реконструировать арийскую проторелигию и характерное для нее поклонение солнцу.[77]
Особое значение культ солнца приобрел на рубеже XIX–XX вв. в художественных кругах Германии, где (не без влияния философии Ницше и индоевропеистики Мюллера) он стал неотъемлемой частью постсимволистской мифологии.[78] Образ солнца здесь наследует многие смыслы, рожденные предыдущими эпохами. Солнце понимается как символ аполлонического начала, синоним прекрасного искусства. Солнце, жертвующее свой свет людям, соотносится с фигурой Христа и его страданиями, оно же воспринимается как воплощение Диониса, а также Орфея, растерзанного менадами.
Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить "солнечные поэмы" А. Момберта, стихотворную книгу Т. Дойблера "Северный свет", писавшуюся с 1889 по 1910 г., где фигуры античных, древнегерманских и христианских героев выступают олицетворениями странствующего солнца, картину М. Клингера "Христос на Олимпе". В это же время возникает интерес к творчеству Гёльдерлина.
Гёльдерлиновская «солнечная» поэзия оказала сильное влияние на юного Гейма. Примечательна запись в дневнике, сделанная 18-летним поэтом в мае 1906 г.: под впечатлением от стихов Гёльдерлина он представляет себя умирающим героем и соотносит свою смерть с закатом солнца: "А затем я умру, совсем один, и мой взор угаснет вместе с заходящим солнцем".[79]
В декабре 1909 г. Гейм составляет "Проект новой религии", согласно которому солнце должно было стать главным объектом поклонения новообращенных. В дни летнего и зимнего солнцестояния (по-немецки «Sonnwendetage» — и именно так будет называться единственное включенное в "Вечный день", причем расположенное в самой середине сборника, юношеское стихотворение Гейма!) в течение восьми дней должны праздноваться "великие праздники солнцеворота". "Работа останавливается, — писал Гейм, — народ пирует, проводятся состязания. В день солнцеворота сам верховный жрец приводит жертву, белого ягненка. Он пускает ягненку кровь. Народ поет гимны Солнцу (…) На этих торжествах соревнуются поэты. Победитель выходит перед народом и благодарит Солнце".[80]
Но в книге "Вечный день" образ солнца и солярная символика приобретают иное значение.
Так, в "Самом длинном дне" и в стихотворениях "Летучий Голландец" и «Колумб» солнце отчасти выступает носителем положительных смыслов;[81] но гораздо чаще наделяется негативным значением: красный цвет закатного солнца возвещает о грядущих катастрофах (стихотворения о городах), свет солнца «ужасает» ("Слепой"); в цикле "Черные видения" солнце называется «диким», солнечный свет — это покров, скрывающий истинную суть вещей, дурман (стихотворения "Берлин II", "День"), наконец, "вечное солнце", изо дня в день однообразно повторяющее свой ход по небу, само становится метафорой монотонной жизни.
Подобное восприятие солнца подводит нас к другому существенному семантическому ряду "Вечного дня": через всю книгу Гейма проходят многочисленные образы, связанные с однообразием, монотонностью, окаменением, замкнутостью, движением по кругу. По Гейму, теснота и омертвение становятся не только отличительной чертой городского существования, где умерщвляется все живое — деревья в городе сравниваются с камнями ("Берлин II"), лампочки-гирлянды заменяют ягоды винограда ("Дачный праздник"), но и состоянием всего мира вообще. "Все — камень", — записывает поэт в своем дневнике. Природа, куда можно было бы бежать от современной цивилизации, — сама оказывается мертвой ("Зима", "На севере").
С этими двумя рядами мотивов и образов переплетаются и остальные важные темпы поэтической книги Гейма: сад, город, история, которые выходят на первый план в том или ином разделе "Вечного дня".
* * *Первоначально Георг Гейм намеревался озаглавить книгу своих стихотворений «Море» или "Облака".[82] Эти названия, однако, по каким-то причинам не устроили поэта, и он обратился к друзьям по Новому клубу с просьбой помочь ему в выборе подходящего заглавия для книги его стихов.
Якоб ван Годдис предложил Гейму озаглавить сборник "Каменный водопад". Курт Хиллер, подхвативший идею Годдиса дать книге парадоксальное, звучное название, которое смогло бы привлечь внимание публики, придумал другой заголовок — "Металлический день". Это название понравилось Гейму, однако в письме к издателю поэт вместе с заголовком Хиллера предлагает и свой вариант, где слово «металлический» заменено словом "вечный".[83]
Слово «вечный» — одно из самых частых в поэзии Гейма. Слово это, обозначающее время, приобретает у Гейма еще и пространственную окраску, так как часто употребляется им в качестве эпитета к существительным, означающим пространственные понятия ("горизонт", «небо», "могила" и т. п.), усиливая тем самым впечатление замкнутости, безысходности.
Не исключено, что оксиморон в заглавии книги должен был отсылать читателей к двум устойчивым словосочетаниям — "Судный день" (der jünste Tag) и "Вечный жид" (der ewige Jüde), одно из которых соотносится с многочисленными картинами мертвого мира, появляющимися на страницах книги, и прямо указывает на апокалиптическую тональность многих стихотворений (тематика "страшного суда" станет вскоре одной из самых распространенных в искусстве экспрессионизма), а другое — "Вечный жид" (der ewige Jüde), как уже упоминалось, на протяжении всей книги варьируется в образах "странствующих мертвецов" — Летучего Голландца, Офелии и т. п.
В названии — "Вечный день" — скрыт, возможно, и своеобразный отклик на творчество P.M. Рильке, "пражского франта",[84] как в одной из записей окрестил его Гейм. Лирику Рильке Гейм считал «банальной», "мягкой", «ненастоящей». Именно у Рильке в стихотворении, открывающем "Книгу о монашеской жизни", первую часть «Часослова», в те годы одного из самых популярных произведений поэта, встречается словосочетание, антонимичное по отношению к заглавию геймовской книги — "пластический день":
Da neigt sich die Stunde und rührt mich an
Mit klarem, metallendem Schlag:
Mir zittern die Sinne: Ich fühle: ich kann —
Und ich fasse den plastischen Tag
(курсив мой. — A.M.).[85]
Эти строки могут дать представление о том, что Гейм не мог принять в творчестве своего более известного современника. У Рильке час заканчивается, но в нем берет начало следующий; дрожание колокола после удара, ознаменовавшего наступление нового часа, отзывается внутри лирического героя. Одно переходит в другое: все едино. Эту слитность подчеркивает даже необычный синтаксис с обилием двоеточий: каждая последующая фраза, каждое новое ощущение будто вытекает из предыдущего. День, «железно» поделенный на повторяющиеся службы, все же оказывается «пластичным», он наполнен движением, он сотворяется каждую минуту. Для Гейма, которому жизнь виделась застывшей, однообразной, лишенной внутренних связей, подобное восприятие окружающего мира было чуждым.
