На каком-то этапе этого монолога Уинки отключился и задумался: "везет мне на речи! Сначала Снупи, потом осел, теперь еще вот этот..." даже в мыслях он не стал искать название существам вроде стаха, ибо в самой своей природе был брезгливым и не любил падали. Он даже пожалел о том, что был чересчур воспитан, чтобы плюнуть в полупрозрачный контур собеседника. Стах, по-видимому, не в первый раз вел подобную беседу, поэтому быстро понял, что говорит впустую.
-- Ну ладно, Уинкль, я понимаю, что убедить тебя не смогу. Моя прямолинейная логика слишком резка для твоих рафинированных мозгов. Но смотри, что говорит твой друг, такой же идеалист, как ты.
Покопавшись в портфеле, он вынул конверт и, старательно не показывая Уинки адреса, дал ему сложенный вчетверо лист.
С первого взгляда Уинки узнал почерк Дэвида. И не сонные, заплетающиеся буквы смотрели на него, но прямые и гордые, словно бы писанные кровью:
"Да, Уинки, да. И что бы не стали говорить тебе, верь до последнего дыхания - нет ничего выше любви. Любви, воплощенной в стихах. Любви, воплощенной в музыке. И выше всего - любви, воплощенной в женщине. Она может быть несчастной, эта любовь. Приносящей муку и смерть. Но только в любви человеческое существо становится человеком. Человек, еще не любивший - это только глина, еще не тронутая рукой бога, еще без любви, без жизни. Полюби - и увидишь сущее без масок, без обмана. Увидишь слякоть и небо, и в единении их - жизнь. И что бы тебе не говорили - люби женщину. Люби ее, как любишь дорогу в небо, ибо она есть твоя дорога и твое небо. Если тебя предаст друг - суди его, как умеешь, но что бы ни сделала с тобой женщина - люби ее. Каждый из нас рожден женщиной, и за этот долг нам не расплатиться самой жизнью. За каждую боль, что принесла нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы, мужчины, сделали этот мир таким. Ведь все, что мы делаем, мы делаем для себя, во имя себя. Все, что делает женщина, она делает во имя любви к нам. И пусть она убьет тебя и бросит на твое тело белую розу, как знак смерти окрась эту розу своей кровью, протяни ее, алую, ей, и пусть твоими последними словами будут "люблю тебя!" чем бы не стала женщина - запомни, такой сделали ее мы. И не более виновна она, нежли небо, ставшее черным от дыма и несущее смерть нам. Ибо женщина есть земля, которая кормит и растит все, посаженное нами. И не ее вина, если ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь желаниям своим. И что бы она ни сделала - благослови ее, ибо она есть сама жизнь, где нет добра и зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими руками. Верь ей не больше, чем завтрешнему дню, но столь же преданно, ибо она есть твое вчера и завтра, и твое вечно единственное сегодня, твоя чистейшая мечта и твоя материальная реальность. Без женщины нет ни света, ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец мира, его земля и небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте оазис! Люби ее..."
Но и на этот раз опыт стаха подсказал ему, что-то что неладно. Он выхватил из рук Уинкля письмо.
-- Значит, вот вы как друг другу пишете, симпатическими чернилами, что ли? Я, значит, читаю одно, а там, значит, совсем другое? Ну ладно же!
Письмо вспыхнуло в его руках, и он, чертыхнувшись, уронил его на землю. В данный момент Стах представлял из себя вовсе непривлекательное зрелище, и Уинки поспешил отвести глаза. Неизвестно, как бы все пошло дальше, если бы не одно обстоятельство, помешавшее рассвирепевшему Стаху разойтись окончательно.
-- Милейший Стах! Я вынужден просить вас не причинять вреда этому юноше, - почти ласково произнес появившийся между ними новый персонаж нашего романа.
Возник он совершенно неожиданно для автора, поэтому остается только описать его. Он закутан в длинный плащ, приоткрывающий странной формы звезду, горящую в белоснежных воротничках рубашки. Лицо его естественно-бледное, видимо, от рождения, это лишь подчеркивается черным крылом цилиндра. Он словно бы только что с бала, и, хотя безукоризненные перчатки и трость должны выглядеть неестественно среди мха и деревьев, невозможно представить себе фигуру, более гармонирующую с этим прекрасным и немного сказочным лесом.
Стах кисло взглянул на Уинки, словно бы призывая его послать пришельца подальше, потому что самому стаху делать это как-то не с руки. Но Уинки не отреагировал. Тогда Стах, проворчав что-то, неохотно просочился через тропинку, чем-то неуловимо напоминая хорошо вымоченную курицу. А пришелец в черном плаще улыбнулся Уинку:
-- К моему великому сожалению, меня призывают дела, - промолвил он и растаял в воздухе.
Ах, этот странный человек с меняющимся, как в калейдоскопе, цветом глаз, появляющийся всегда вовремя и исчезающий прежде, чем будет названо имя его...
А Уинки, задумавшись, брел по тенистой, покачивающейся в воздухе тропинке. Опомнился он только тогда, когда земля расступилась под его ногами. Сопровождаемый хихиканьем стаха, он начал медленное падение в пенящуюся желтоватую воду реки оккервиль.
Клотация из донесения момбергева плиски, полуденного
стража кайфоломни
находясь на камушке, задремавши, открыл глаза и лицезрел при сем зрелище плывущего тела человека, каковое проплыло посередь течения у поднадзорной мне кайфоломни. Тело положением своим было премного изумлено, по их изрядном лицевом выражении судя. Для изучения сего явления я бросился в него камушком, но промахнувшись, оно поплыло к заливу, быстриной речной увлекаемое. О чем и докладываю вашему кайфоломству.
Глава девятая
К исходу четвертого дня путешествия Уинки замедлил шаг и спросил у короля абиссинских морей:
-- Далеко до земного колодца?
Реакции на это не последовало. Они продолжали столь же монотонно идти вперед по скрипящему фиолетовому песку. Впереди навязчиво маячил фонтан латостроф, где-то гораздо дальше угадывались контуры башен гнилой деревни, а справа в трех часах ходьбы возвышались вершины черного леса. Уинки даже различал поблескивающие на солнце таблички с крестов погоста тарталак. Однако его туманный в полном смысле слова, ибо голова и плечи его были окутаны самым настоящим серым городским туманом, проводник, повинуясь одному ему ведомым приметам, вел его через пустыню и не сворачивал с таинственного маршрута, а Уинки совсем не имел желания идти через пустыню в одиночку, твердо памятуя о наставлении маяка стрюкенбаха.
... Он с удовольствием смотрел на серые замшелые плиты, нагретые солнцем, шелест зеленых волн, разбивающихся о песок, и надтреснутый голос маяка, повествующий о странных свойствах пустыни, простирающейся между ними и, казалось бы, не таким далеким лесом...
От этих столь приятных размышлений его отвлек шепот, ясно раздающийся где-то между ребрами затуманенного короля:
-- Да нет, Уинки. Нам осталось прошествовать лишь до фонтана, а оттуда путь свободен, так как подле него пустыня кончается.
Трудно описать, как это сообщение обрадовало Уинки. Дело тут не только в том, что однообразные странствия по жаркой фиолетовой пустыне способны были утомить и более спокойного человека, нежели наш герой. Разгадка крылась в самой пустыне. Вот почему близкий конец пути так обрадовал его и лишний раз подтвердил прозорливость маяка стрюкенбаха, порекомендовавшего ему сметливого проводника. Дело в том, что пустыня трех ф испокон веков обладала таинственнными и загадочными свойствами, которые превращали ее из обычной второразрядной пустыни в место, в высшей степени примечательное. Путешественник, переступающий ее границу, находится обычно в полной уверенности, что пересечь ее не составит никакого труда, если действовать вполне аналогично тому, что в обиходе называется "разплюнуть". К исходу первого года пути он обычно расставался с этим заблуждением. Спасти его могло только чудо, явившееся в образе проводника, который одному ему известным путем совершал переход пустыни, такой маленькой, на первый взгляд. Если этого не случается, то путешественник обречен, ибо в пустыне трех ф можно было идти всю жизнь, не дойдя однако, до ее края. Здесь случаются разнообразные умопомрачительные штучки с пространством и временем - раздвоение личности, временные петли здесь - обычное дело, а уж на пространственные деформации и свертки горизонта никто внимания не обращает.
На знаменитого первопроходца и географа Аль-баалоха здесь напали жидкие леопарды, заставив маститого исследователя с'есть три тома своих путевых заметок, что побудило его впоследствии отказаться полностью от писательской карьеры, и до конца жизни он бледнел при виде чистого листа бумаги. Сюда на закате своей жизни удалился ученик Гратулирта Бренай Лопосвейский, решив оставшееся до смерти время посвятить размышлению о бренности всего сущего. Каково же было удивление его ученых коллег, когда по истечении весьма короткого времени они столкнулись с ним в самом дешевом кабаке села Труппендорф, причем великий ученый выглядел весьма помолодевшим, восседая без всякого зазрения совести с кружкой пенистого брау в одной руке и талией соблазнительной блондинки - в другой, причем блондинка хихикала так, словно ее щекотал целый полк профессиональных соблазнителей. Другой же ученик Гратулирта, Аснорабом зе-дэ Коротео, придя однажды в пустыню для экспериментов по получению живых карпов из хорошо просушенного песка, встретил там приблизительную свинью и после полуторачасовой беседы с ней отрекся от своих научных взглядов и ушел вглубь пустыни с тем, чтобы основать там курсы по отвинчиванию гвоздей.
