Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

Когда весна зеленая
затеплится опять —
пойду, пойду Аленушкой
над омутом рыдать.
Кругом березы кроткие
склоняются, горя.
Узорною решеткою
подернута заря.

А в омуте прозрачная
вода весной стоит.
А в омуте-то братец мой
на самом дне лежит.
На грудь положен камушек
граненый, не простой…
Иванушка, Иванушка,
что сделали с тобой?!

Иванушка, возлюбленный,
светлей и краше дня,—
потопленный, погубленный,
ты слышишь ли меня?

Оболганный, обманутый,
ни в чем не виноват,—
Иванушка, Иванушка,
воротишься ль назад?

Молчат березы кроткие,
над омутом горя.
И тоненькой решеткою
подернута заря…

Голосом звериным, исступленная,
я кричу над омутом с утра:
—  Совесть светлая моя, Аленушка!
Отзовись мне, старшая сестра.

На дворе костры разложат вечером,
смертные отточат лезвия.
Возврати мне облик человеческий,
светлая Аленушка моя.

Я боюсь не гибели, не пламени:
оборотнем страшно умирать.
О, прости, прости за ослушание!
Помоги заклятье снять, сестра.

О, прости меня за то, что, жаждая,
ночью из звериного следа
напилась водой ночной однажды я…
Страшной оказалась та вода…

Мне сестра ответила: — Родимая!
Не поправить нам людское зло.
Камень, камень, камень на груди моей.
Черной тиной очи занесло…

…Но опять кричу я, исступленная,
страх звериный в сердце не тая…
Вдруг спасет меня моя Аленушка,
совесть отчужденная моя?

Сосны чуть качаются —
мачты корабельные.
Бродит, озирается
песня колыбельная.

Во белых снежках,
в вяленых сапожках,
шубка пестрая,
ушки вострые:
слышит снега шепоток,
слышит сердца ропоток.

Бродит песенка в лесу,
держит лапки на весу.
В мягких варежках она,
в теплых, гарусных,
и шумит над ней сосна
черным парусом.

Вот подкралась песня к дому,
смотрит в комнату мою…
Хочешь, я тебе, большому,
хочешь, я тебе, чужому,
колыбельную спою?

Колыбельную…
Корабельную…

Тихо песенка войдет,
ласковая, строгая,
ушками поведет,
варежкой потрогает,
чтоб с отрадой ты вздохнул,
на руке моей уснул,
чтоб ни страшных снов,
чтоб не стало слов,
только снега шепоток,
только сердца бормоток…

Забыли о свете
              вечерних окон,
задули теплый рыжий очаг,
как крысы, уходят
                 глубоко-глубоко
в недра земли и там молчат.
А над землею
            голодный скрежет
железных крыл,
             железных зубов
и визг пилы: не смолкая, режет
доски железные для гробов.
Но все слышнее,
              как плачут дети,
ширится ночь, растут пустыри,
и только вдали на востоке светит
узенькая полоска зари.
И силуэтом на той полоске
круглая, выгнутая земля,
хата, и тоненькая березка,
и меченосные стены Кремля.

Я не видала высоких крыш,
черных от черных дождей.
Но знаю
       по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.

Железный лязг и немая тишь,
и день похож на тюрьму.
Я знаю, как ты сдавался, Париж,
по бессилию моему.

Тоску не избудешь,
                 не заговоришь,
но все верней и верней
я знаю по ненависти своей,
как ты восстанешь, Париж!

Быть может, близко сроки эти:
не рев сирен, не посвист бомб,
а  т и ш и н у  услышат дети
в бомбоубежище глухом.
И ночью, тихо, вереницей
из-под развалин выходя,
они сперва подставят лица
под струи щедрого дождя.
И, точно в первый день творенья,
горячим будет дождь ночной,
и восклубятся испаренья
над взрытою корой земной.
И будет ветер, ветер, ветер,
как дух, носиться над водой…
…Все перебиты. Только дети
спаслись под выжженной землей.
Они совсем не помнят года,
не знают — кто они и где.
Они, как птицы, ждут восхода
и, греясь, плещутся в воде.
А ночь тиха, тепло и сыро,
поток несет гряду костей…
Вот так настанет детство мира
и царство мудрое детей.

Будет страшный миг —
будет тишина.
Шепот, а не крик:
«Кончилась война…»

Темно-красных рек
ропот в тишине.
И ряды калек
в розовой волне…

Его найдут
          в долине плодородной,
где бурных трав
               прекрасно естество,
и удивятся силе благородной
и многослойной ржавчине его.
Его осмотрят
            с трепетным вниманьем,
поищут след — и не найдут
                         следа,
потом по смутным песням
                       и преданьям
определят:
          он создан для труда.
И вот отмоют
            ржавчины узоры,
бессмертной крови сгустки
                         на броне,
прицепят плуги,
              заведут моторы
и двинут по цветущей целине.
И древний танк,
              забыв о нашей ночи,
победным ревом
              сотрясая твердь,
потащит плуги,
             точно скот рабочий,
по тем полям, где нес
                     огонь и смерть.

Мечи острим и готовим латы
затем, чтоб миру предстала Ты
необоримой, разящей,
                   крылатой,
в сиянье Возмездия и Мечты.
К тебе взывают сестры и жены,
толпа обезумевших матерей,
и дети,
      бродя в городах сожженных,
взывают к тебе:
               — Скорей, скорей!—
Они обугленные ручонки
тянут к тебе во тьме, в ночи…
Во имя
      счастливейшего ребенка
латы готовим, острим мечи.
Все шире ползут
               кровавые пятна,
в железном прахе земля,
                      в пыли…
Так будь же готова
                  на подвиг ратный
освобожденье всея земли!

Не знаю, не знаю, живу — и не знаю,
когда же успею, когда запою
в средине лазурную, черную с края
заветную, лучшую песню мою.

Такую желанную всеми, такую
еще неизвестную спела бы я,
чтоб люди на землю упали, тоскуя,
а встали с земли — хорошея, смеясь.

О чем она будет? Не знаю, не знаю,
а знает об этом июньский прибой,
да чаек бездомных отважная стая,
да сердце, которое только с тобой.

Я так боюсь, что всех, кого люблю,
    утрачу вновь…
Я так теперь лелею и коплю
    людей любовь.

И если кто смеется — не боюсь:
    настанут дни,
когда тревогу вещую мою
    поймут они.

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,
                   и  что  он  значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя — я   не   могу   иначе,
я и Ты — по-прежнему — одно.