Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Пасхальные звезды Рязани,
Туман белорусских полей,
Забытые главы сказаний,
Победные речи вождей.

Пусть же нива буйно колосится!
Будут этой осенью полны
нашей рожью, нашею пшеницей
все зернохранилища страны.

И побледнел, как мальчик,
старый бог,
когда он все
молитвенники сжег.

Уцепившись черными руками
за машины нового села,
к урожаям —
вслед за тракторами —
пашня всесоюзная пошла.

Тот,
кто ведет
экскаватор
в полтысячи сил,
старшего брата,
наверное, не позабыл.

Тот,
кто кует
сталинградский коленчатый вал,
помнит того,
кто кувалдою
в кузне ковал.

Тот,
кто приволжскую землю
вздымает ковшом,
нашу работу,
друзья,
поминает добром…

Наши дела
по строительству нашей страны
в книгу Истории Партии
занесены.

Здесь, опустив большие веки,
неспешно занялся едой
Сергеев-Ценский в телогрейке,
такой же статный и седой.

На стройке и на марше,
Среди огромных дел
Он стал, конечно, старше,
Но сам не постарел.

Я это очень понимаю
и в час раздумья своего
с веселой грустью вспоминаю
ягненка малого того.

Десять раз переспрашивай,
потому что пока
он не очень-то знает по-нашему,
мы не знаем его языка.

Оттого-то, по-всякому
изощряя умы,
дружелюбными знаками
объясняемся мы.

Иное за окнами время,
Но так же отважно живет
Одно комсомольское племя,
Один комсомольский народ.

Со сборами справившись рано,
на берег строительный тот,
минуя отвалы и краны,
шел праздничный чистый народ.

Неспешно шагал и нескрыто,
рабочую чувствуя честь,
до сухости кожи побритый,
сияющий свежестью весь.

Не то чтобы там по указу,
не так чтобы кто его вел, —
шел целыми семьями сразу,
домами соседскими шел.

Шел в кепках, платочках и в майках
сюда — к перекрытые реки,
и русские — скромно — хозяйки
с едою несли узелки.

Оставив другие заботы,
не бражничать шел, не шуметь,
не шел на субботник работать,
а шел на работу глядеть.

Глядеть, как дотошный хозяин,
на то, что начнется вот-вот,
причастность свою сознавая
к всеобщему фронту работ!

Не слышно, не видно баяна.
Он будет потом, погоди:
пока еще праздновать рано,
победа еще впереди…

И, покинув свой край
для далекого мира,
скачет в бурке Чапай
по дорогам Алжира…

Об этом не в смысле нагрузки,
не то чтоб как раз к январю, —
я нынче открыто, по-русски
в газете своей говорю.

Я вспомнить к случаю могу,
как в том году двадцатом
на волжском гибли берегу
литовцы и хорваты.

В церковном звоне всепрощенья
она изведала потом
второе зимнее крещенье
нагайкой голой и штыком.

Хоть на минутку оживи!
Я тихо подхожу к бюро,
но не в чернилах, а в крови
блестит хозяйское перо.

И хочу для своей молодежи,
на столицу глядящей окрест,
чтоб на слет комиссаров похожим
был бы этот учительский съезд.

Души внезапное движенье
сказать велело потеплей
о справедливом уваженье
к тебе, работнику полей.

К твоей работе терпеливой,
когда цветет весенний сад
иль на исходе лета нивы
крестьянским золотом блестят.

Хоть повторяться неохота,
сказать придется всё равно:
у нас различная работа,
а дело общее, одно.

Быть может, всё это не так уж плохо,
Но люди, рабочие наших заводов,
Люди, живущие в этих квартирах,
Могут отдать и веселье клуба,
И девять кружков, и работу сверх нормы
(А значит — и план, и борьбу, и коммуну)
За сон на широкой двухспальной кровати,
За отдых на пестром арабском диване,
За тихую жалобу самовара.
Видишь ли — их, по-моему, тянет
Домой, когда они на работе,
По-моему, в этакой скушной квартире
Почти ни копейки не изменила
Горящая сердцем, гремящая жестью,
Наша талантливая эпоха.
И так это будет, но скоро, скоро
Мы вычистим бормашиной завода,
Мы вырвем щипцами шумящего клуба
Домик, как зуб. Гниловатый и вредный.

А я молодой, я не знаю даже,
Как пахнет любимая на рассвете,
Как ровные брови лежат покорно,
Как синевой отливают руки,
Как можно ласкать эти теплые руки,
Как утром (уже уходя на работу)
Последний (еще и еще!) и последний
Взять поцелуй. Молодой и соленый.
Ты знаешь, костер, голубой и наивный,
Можно тушить (горячо и ненужно)
Водой из кишки, из ведра, из бочонка.
Потухнет. И холодно станет на сердце,
И долго надо, чтоб разгорелся
Снова. Так у меня случилось.
Да ладно! Плевать! Пустяки, обойдется.
Я вылечусь воздухом, крепким и сочным,
Я вылечусь стройной, упрямой работой,
Я подтянусь ремнем дисциплины.
И — хватит. Давай продолжать поэму.

Предрассветного ждет луча
небо зимнее заводское.
Школа имени Ильича
расположена под Москвою.

И над роскошнейшим столом,
неся чужих поместий метки,
среди фарфора с хрусталем
торчат крахмальные салфетки.

Той пятерней подростка-малолетки,
что, огрубев и выросши в труде,
была, как малый слепок пятилетки,
пятиугольной родственна звезде.

Той пятерней подростка-малолетки,
что, загрубев и выросши в труде,
была, как малый слепок пятилетки,
пятиугольной родственна звезде.

Всей столице издалека
очень памятна эта лепка:
чисто выбритая щека,
всероссийская эта кепка.

Высока его высота,
глаз задумчивый смотрит косо,
и погасла в скульптуре рта
грубо смятая папироса.

По-весеннему широка,
ровно плещет волна народа
за бортом его пиджака,
словно за бортом парохода.

Он в проулок свернет сейчас,
кепку плотную набок сдвинув…
Оглянись же в последний раз
на великого гражданина.