"Ах, -- думала она,-- зачем я сюда воротилась? какая теперь будет жизнь моя! Уф! у него, должно быть, много денег: не обманула меня проклятая Сусанна".
Раздевшись в темноте, она легла и думала заснуть спокойно; но впечатления проклятого дня были так новы и так неожиданны, что ей казалось, перед ней прошел какой-то пестрый сон. Ей не верилось, чтоб у нее в платке было завязано несколько червонцев.
Забыла Магдана, как крепко и сладко спала она, когда у нее вовсе не было денег, в ту ночь, когда она собиралась к заутрени. Видно, так было суждено, чтоб столетняя старушка Назо пришла с десятью рублями разбудить ее.
Не спалось Магдане. Где-то вдали на башенных часах пробило полночь. Это была едва ли не первая полночь, которая застала ее с открытыми глазами.
Ее совесть что-то говорила ей,-- но что такое? Магдана не могла отдать себе отчета-; точно так же как никому на свете не могла бы она растолковать своей бессонницы. Нужда, в виде старухи Сусанны, толкнула ее на скользкий и мрачный путь. Если б Магдана была развита, кто знает -- быть может, она оттолкнула бы от себя Сусанну.
Она готова была забыться в дремоте; какой-то страшный сон уже начинал вкрадываться и опутывать ее воображение, как вдруг дикое мяуканье, или, лучше сказать, пронзительный жалобный вой кошек, среди мертвой тишины, раздался у нее под самым ухом; легкий шум скачков и царапанье когтей по непонятной причине вдруг напомнили ей покойницу. Ее слезливая улыбка как будто пронеслась в темноте, над изголовьем. Магдана пугливо подняла голову. Ужас захватил ее дыхание: чья-то рука в эту минуту стала шарить за дверью, и дверь сакли с улицы тихонько стала отворяться. Магдана вскрикнула, черная фигура протянула руку, опять тихонько затворилась дверь, и опять настало мертвое молчание.
-- В последний раз я здесь ночую! -- закрыв глаза, проговорила бедная Магдана и, дрожа всем телом, шепотом стала отмаливаться от нечистой силы.
Наконец усталость и успокоительное пение петухов мало-помалу погрузили ее в давно желанный, ко всему равнодушный сон.
Даркое солнце позднего тифлисского утра давно уже светило в трубы и бросало косвенные тени от деревянных столбиков, подпирающих навесы над балконами. Был уже десятый час, а головка Магданы, с заспанными глазками, еще ни разу не выглянула в закоулок и ни одной живой души не порадовала своим появлением.
XXVII
У Давида нечиста была совесть. Около осьми порядочных азарпеш вина за ужином у главного конторщика, конечно, не могли свалить его; но в голове его порядочно шумело, когда, часу в первом ночи, возвращался он домой на Авлабар.
Заломя на затылок свою черную баранью шапку и на ходу раскачиваясь, не пропускал он ни одной калитки, мимо которой шел, чтоб не ударить в нее кулаком, и, радостный, отправлялся далее. На Авлабаре близость заветной сакли значительно поубавила в нем юношеской веселости. Образ Магданы, на время отуманенный винными парами, вдруг явился ему во всем блеске обаятельной красоты своей. Он вспомнил, что ее не было дома двое суток, что уж давно-давно он не видал ее, и, надеюсь, догадливые читатели поймут, чья рука в эту ночь отворила и затворила ту дверь, за которой вскрикнула трусливая Магдана.
Давид проснулся с неловким чувством на душе. Хотел он во всем сознаться Магдане и просить, умолять ее сжалиться над его страданиями.
Когда Магдана выглянула в закоулок, Давид уже сидел на бревнах около сакли и покуривал трубочку. Магдана сначала отшатнулась, потом, прикрыв рукавами грудь свою, приветливо и грустно улыбнулась. На голове ее висел желтый платок, собольи бровки лоснились, на щеках рдел румянец жаркого сна, медленного пробуждения и неожиданной встречи. У Давида сердце болезненно сжалось; он встал и судорожно передернул плечами, как бы желая показать себя молодцом и не робеть нисколько.
-- Не видали ли вы тулукчи (то есть водовоза), Давид Егорыч?-- прощебетала Магдана ласковым голосом, вполовину выглядывая из-за полурастворенной двери.
-- Где вы пропадали, Магдана? -- грустно спросил Давид.
-- Как это вам не скучно здесь сидеть на бревнах, Давид Егорыч?
Давид смутился.
-- Мне уж не скучно! -- заговорил он. -- Мне уж ничего! Я тут буду день и ночь сидеть -- вот что!
И Давид улыбнулся той горькой и неопределенно глупой улыбкой, какой обыкновенно улыбается добрый человек в минуту затаенного страдания.
-- Вы были у родных, Магдана?
-- Да... нет... я была... мне было нужно, Давид Егорыч... я была у одной знакомой... мне были нужны деньги, Давид Егорыч.
-- Уж да, конечно, деньги всегда нужно... Бог с вами!.. Зачем вам были нужны деньги, Магдана?
-- Да Михака день и ночь приставал ко мне, как нож к горлу. Вот, видите, когда умерла Назо, он взялся заказать гроб и истратил четырнадцать монет: я обещалась заплатить ему. Что ж мне было делать, Давид Егорыч!
Горькая усмешка в одну минуту слетела с лица Давида; глаза его пристально и задумчиво стали смотреть в глаза красавицы; густой румянец негодования от ушей до самых усов разлился по смуглым щекам его. Казалось, он раздумывал, говорить ли ему или нет.
-- Ну, уж нет, Магдана, -- нет!
И Давид при этом так решительно тряхнул головой, что Магдана вздрогнула, быстро опустила и подняла ресницы и, слегка сдвинув брови, робко посмотрела ему в лицо.
-- Нет уж, врет Михака! Я вчера чуть-чуть не поколотил его, а уж поколочу же когда-нибудь... ни копейки не заплатил он за похороны, даже не знал, где я и гроб-то заказал... Да, врет Михака: вы ничего не должны ему, -- да!
-- Как! неужели? -- проговорила Магдана, всплеск нув руками, и солнце знойными лучами осветило грудь ее.
-- Ну, уж даром же вы отдали ему четырнадцать, рублей.
Неопытная Магдана никак не могла вообразить, чтоб ее можно было так просто и легко обманывать; она так была озадачена, что даже гнев и досада не могли скоро вытеснить из души ее чувства, похожего на удивление.
-- Вот каковы мои родные, Давид Егорыч! знают, что у меня ни копейки нет, знают, что если б не вы, я умерла бы с голоду...
Магдана тяжело вздохнула.
-- Дай вам бог, -- продолжала она, -- всякого добра и благополучия за вашу добрую душу... Боже мой! лучше бы я вам отдала эти деньги.
-- Ну уж, не надо мне, -- подхватил Давид и, сам не зная, что ему делать, стал набивать свою трубочку. -- Вы мне ничего не должны. -- И Давид опять горько улыбнулся; признание совсем уже готово было сорваться с языка его. Но Магдана, пораженная мыслью, что Михака обманул ее, забыла все остальное. Тень гнева уже носилась над лицом ее. По глазам ясно можно было видеть, что в эту минуту не о любви помышляет голова ее.
-- Чума меня возьми, -- заговорила она, сдвинув брови, -- если я не возьму этих денег... Так-то они со мной поступают!.. Завтра... нет! нынче, сейчас пойду... Пожалуйста, Давид Егорыч, -- если увидите тулукчи, пошлите его ко мне: у меня воды ни капли нет.
-- Сейчас, Магдана.
-- Зачем я, дура, поспешила отдать им эти деньги! лучше бы я в Куру их бросила, -- говорила Магдана, ходя по сакле, то собираясь плакать, то собираясь умываться и идти в Сололаки бранить обманщика.
XXVIII
В делах любви все зависит от малейшего, часто неуловимо пустого случая. Что, если б два дня тому назад брат Давида, по обыкновению, зашел к Магдане с кушаньем? что, если б в эту ночь воображение Маг даны не было ничем встревожено? что, если б Дави, ни слова на этот раз не сказал Магдане о том, что Михака обманул ее? Не через это ли он лишил себя возможности продолжать начатый разговор, ибо внутренно, бессознательно понял, что уже признание некстати, что надо идти за водовозом -- и только.
Сама судьба Магданы повела бы ее совсем другим путем, и я бы должен был вам рассказывать другую повесть или вовсе ничего не вышло бы для нашего рассказа, если б, например, Арютюн не уезжал в Кахетию, а тетка Шушана не повстречалась с Сусанной да не начала бранить ее. Боже мой! от каких маленьких случаев зависит иногда судьба всей жизни!
Давид Егорыч рассчитывал наверное увидаться с Магданой вечером, даже дал себе слово без приглашения зайти к ней в саклю, если только Магдана сама не выйдет на кровлю или не сядет в закоулке на камешек. Весь день он был как будто сам не свой, обедал у сестры и только что встал из-за стола, хотел сейчас уйти, но, ради приличия, выпил стаканчик кофе и выкурил трубочку. Все время он сидел как на иголках и ушел не простясь. В душе его был какой-то хаос; то хотел он напиться, чтобы быть смелым до дерзости, то боялся выпить лишний стакан вина. Глаза его были влажны, смуглое лицо горело; походка была как-то медленна и нерешительна. То он думал о Магдане, то собирался сходить к казначею и, преодолев свою совестливость, выпросить у него в счет жалованья рублей десять серебром: ему были нужны деньги для расплаты с пурщиком за те блюда, которые он посылал к Магдане.
