Когда идет на Красной площади парад, от рыка моторов, от грохота стальных гусениц дрожит земля, дрожат кремлевские стены, дрожит небо. Ползут через площадь самоходки, нацелив вверх реактивные снаряды; тянутся за тягачами ракеты, огромные, как поваленные наземь башни.
Удивляясь и радуясь, мы смотрим на могучие машины, на сосредоточенные мальчишеские лица солдат, а перед глазами встает то далекое и славное время, когда только создавалась Красная Армия, когда все победы были еще впереди.
Вспомним молодость своей страны, вспомним ее с улыбкой и грустью — как всегда вспоминают молодость.
Рассказ первый
КОМИССАР АМЕЛИН. 1918 ГОД
Молодцы, вагонные колеса! Потому молодцы, что ни с кем не спорят, каждому поддакнут. Запоешь, к примеру, «Чубарики-чубчики» — и сразу они застучат тебе в лад, словно подпевают. Желаешь малороссийскую «Ой ты, Галю, Галю молодая» — пожалуйста, они и это могут.
А петь-то хочется, все кругом поют. Едем ведь не на войну, а с войны — домой едем, к жинке под бочок!..
Шел мимо белых февральских полей эшелон. Похрустывали замерзшие шпалы, звенели рельсы. Паровозик с большой не по росту трубой суетливо работал острыми локтями — тянул красные теплушки; на каждом вагоне была трафаретка:
«Сорок человек или восемь лошадей». Но в этом эшелоне лошадей не было, ехала пехота.
И каждая теплушка орала свою песню: «Чубарики-чубчики», «Галю молодая». А из одного вагона — в нем ехали самые идейные — неслось «Смело, товарищи, в ногу».
В раздвинутых дверях теплушек виднелись нары, печки-времяночки, а кое-где выглядывал из дверей, будто сторожевой пес из конуры, пулемет «максим».
На маленькой станции — неприбранной, заснеженной, с водокачкой в седых космах сосулек — комиссар Амелин ругался с железнодорожным начальством. Начальство стояло на балконе станционной башенки, а комиссар метался внизу.
Комиссар был молодой, видно, только что назначенный. И все на нем было новенькое: черный с серой оторочкой полушубочек, высокие, как сапоги, английские ботинки, браунинг в шоколадной кобуре.
— Не буду я их останавливать! — кричал сверху начальник станции. — Это оголтелая публика… Фронтовики! Пускай себе едут с богом!
— Нет, остановите! — кричал снизу комиссар. — У меня мандат Петросовета!
(Мандат тоже был новенький, хрустящий, еще не потертый на сгибах.)
— Ах, господи!.. Да у меня у самого три мандата — от Викжеля, от Викжедора, от ВРК!..
Вдалеке раздался паровозный гудок, и комиссар, не дослушав начальника, спрыгнул на пути, побежал к железной часовенке — дистанционному управлению семафором.
— Гражданин комиссар! — кричал ему вдогонку начальник своим плаксивым голосом. — Что вы придумали?.. Это нельзя!..
А комиссар уже крутил заляпанный мазутом вороток.
В сотне саженей от станции семафор, закряхтев, опустил свою негнущуюся руку и круглой красной ладонью загородил дорогу приближающемуся эшелону.
…Недоуменно, обиженно заревел паровоз, и, впопыхах сбивая скорость, скрежеща тормозными колодками, состав вкатился на запасной путь. Как ни упирался локомотив, эшелон все-таки добежал до самого конца тупика и столкнулся лоб в лоб с заслоном из ржавых рельсов и буферов. Грохнуло железо о железо, посыпался уголь с тендера — и весь состав тряхануло так, что мало кто из пассажиров усидел на нарах.
С сердитым жужжанием, прямо как пчелы из ульев, полезли из теплушек солдаты — разобраться, что за непорядок.
…Комиссар Амелин ждал на перроне, засунув руки глубоко в карманы: его колотил озноб. Подошел начальник станции.
— Гражданин комиссар, вы хоть объясните им, что это не я, что это…
— Да не тряситесь вы, — отмахнулся комиссар. — Ничего вам не будет.
— Вы тоже трясетесь, — грустно ответил начальник.
Комиссар с трудом улыбнулся:
— Я — другое дело… Малярия у меня. У вас тут хину… можно хину достать?
Железнодорожник отрицательно мотнул головой. Но вообще-то, он уже не слушал комиссара, а смотрел с испугом на шинели, на папахи из нитяной смушки, прихлынувшие серой волной к перрону.
Впереди всех бежал длинный костистый солдат. Он один был не в папахе, а в железной фронтовой каске. Солдат этот еще издали углядел красную шапку начальника станции и несся прямо на него.
— Хто? Хто поезду остановку давал?.. Ты?..
Начальник в страхе попятился.
— Уважаемый, вы совсем не по адресу… Это вот… Комиссар.
Солдат не дал ему договорить, сдернул с головы каску, размахнулся ею, держа за ремешок, и с жестоким расчетом обрушил на небритое личико под красной фуражкой.
— На ж тебе фронтовое спасибо!
Вскрикнув, как зайчонок, начальник станции повалился на снег. А солдат уже подступал к комиссару, раскачивая каску, будто дьякон кадило. Глаза у него — белесо-голубые, цвета снятого молока — были совершенно сумасшедшие.
— Давай, Кащей! — подзуживала толпа. — Благослови его! Поднеси окопного гостинца!
— А ну брось. Брось свою кастрюлю, — тихо приказал комиссар. И такой напор злобы и угрозы был в его сдавленном голосе, что Кащей остановился. — Я тебя, негодяя, запомнил. Я тебя судить буду за твое преступление!
(Впоследствии Амелину было смешно и страшно вспомнить, как он — один среди вооруженной враждебной толпы — грозил судом припадочному фронтовику. А вот поди ж ты, нелепые его слова возымели действие!)
— Судья какой нашелся! — выкрикнули из толпы, но уже не так уверенно. — Все вы над нами судители!.. Ты ответь, змееныш, зачем поезд задержал?
Комиссар поднял руку, прося тишины.
— Товарищи фронтовики! На вопросы я отвечу после. А пока что помогите раненому человеку.
Двое солдат подняли начальника станции и повели в дом. Он шел между ними, спотыкаясь, боясь отнять ладони от разбитого лица.
— И давайте все на митинг, в помещение буфета! — продолжал нажимать Амелин. — Я комиссар Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии!.. Фамилия моя Амелин, звать Дмитрий…
В станционном буфете давно уже никого не кормили, не поили. Было там грязно и холодно. На стойке бездельничал богатырский самовар с гирляндой медалей на груди — как у циркового борца Збышко Цыганевича. Со стены свисал разодранный надвое плакат Временного правительства. На одной половинке можно было прочесть: «Война до по…», а на другой — «бедного конца». Рядом имелся плакат поновее — «Вся власть Советам!». Здесь же была представлена и царская Россия — но не плакатом, а выцветшим меню («Балычок провесной… Тетера под белым соусом…»).
В помещении густо набились солдаты. Кащей тоже был тут: сидел, помахивая каской, на буфетной стойке и пялил свои белесые зенки на комиссара. Тот стоял посередке и говорил:
— Вам обидно, что я задержал эшелон, нарушил ваше путешествие… А мне? А советской власти не обидно?.. Вот вы оголили фронт, снялись с позиций — по ничьему веленью, по своему хотенью… Нахально погрузились в эшелон и айда в тыл!.. И теперь кричите о своих правах. А права-то у вас шаляпинские.
— Это как понимать? — спросили из переднего ряда.
— Очень просто. У кого бас здоровше, тот и прав!..
По рядам прогулялся смешок.
— Так ведь время такое, — беззлобно объяснили комиссару. — Громкое, не для тихого народа.
Комиссар понял, что нашел правильную линию разговора.
— Интересная вы публика! За царя-отечество воевали, а за Советскую власть не желаете… Ну правильно — она же силком на фронт не гонит… Своя, рабоче-крестьянская. Значит, плюй ей на голову!
Митинг обиженно загудел. Амелин отер ладонью лоб, расстегнул крючки полушубка: озноб кончился, теперь малярия бросила комиссара в жар. Но на эту ерунду не надо было обращать внимания.
— Тихо, товарищи! Сейчас вы сможете легко и просто доказать, что я на вас клепал напраслину, что никакие вы не дезертиры, а наоборот!.. Дело такое. Совет Народных Комиссаров и лично товарищ Ленин издали декрет. Для защиты Республики будет у нас социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян!.. Это армия строго добровольная, в нее принимают сознательных граждан, стоящих на платформе Советской власти… Жалованье — пятьдесят рублей в месяц… И вот я предлагаю вам — всему вашему тридцать восьмому гренадерскому полку — вступить немедленно в ряды Красной Армии!
От этих слов собрание заполошилось, загалдело, как вороний табор, по которому шарахнули дробью. А комиссар достал толстую гимназическую тетрадку, лизнул чернильный карандаш и крикнул:
— Прошу подходить записываться!
Шум оборвался, но записываться никто не подошел. Наоборот, все даже как-то оттиснулись от комиссара.
— Чепуха какая, — сказал он севшим от обиды голосом. — Кажется, я понятно объяснил… А вам как горох об стенку… Кто командир полка?
— Нетути! Мыши съели! — крикнули из толпы.
