— Я думаю — я не сомневаюсь — что вас вообще не забудут.
— Вам смочить полотенце?
— Я не вижу никакого полотенца.
— Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.
— Оно не очень чистое.
— Достаточно чистое.
— Зачем вам полотенце?
— Мне — низачем. Оно нужно вам.
— Зачем?
— Вытереть пот с моей спины.
Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.
— Вам не нравится мой запах?
— Нет. Нет.
— Я чистый. Меня водили в душ.
— Да. Да. Да, но -
— Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером — и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был — проститутом?
— Нет.
— Вот так, и все эти письма — от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом — я занялся проституцией.
Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину.
Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки — к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным, и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».
— Еще. Почему вы перестали?
— Я — я-
— Если вам не нравится полотенце, потрите просто руками. — Олли изгибается и спускает трусы немного ниже. Показываются узкие скульптурно вылепленные ягодицы.
— Пожалуйста. Потрите руками. Они чище полотенца.
— Нет, нет, пожалуйста, я не могу! — Мучения студента непереносимы.
— Не бойтесь. В конце коридора двери. Они стукнут, если кто-нибудь войдет.
— Нет, мне надо идти. Мне надо идти.
Олли вскакивает, как пума, и хватает его за запястье.
— Вы видели, сколько мне пришло писем. Это счета от тех, кому я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я бродил по стране, возбуждая чувства, сам не испытывая никаких чувств. Сейчас все изменилось, я начал чувствовать. Я одинок и скрываю то же, что и вы. Я знаю ваш тип людей. Все слишком изысканно, или слишком религиозно, слишком образованно для Олли Олсена. Подальше от всего этого. Хватит. Все это не больше, чем куча дерьма. Я этого наелся. Я — чистый. А вы? Вы — чистый? Берите меня — так, чтобы я мог отплатить. К черту, молодой человек, вам нужно то же, что и им всем…
— Охрана! Охрана! О Боже!
В камере — Олли, начальник тюрьмы, капеллан, охранники.
— Господин начальник, письма, я хочу взять их с собой.
— Несколько писем? — спрашивает начальник.
— Нет, все. Я хочу взять их с собой,
— В ту комнату?
— И на стул, хотя бы несколько.
— Сынок, они загорятся.
— Ну и хорошо. И я вместе с ними. Огромная гора писем. Их касается ранний утренний свет.
— Это последняя просьба.
— Газетчики будут потом приставать, зачем -
— Будут приставать — и пускай пристают. Я хочу взять с собой все свои письма.
— Куда, Олли?
— Часть — со мной, на стул, а остальные — туда, где я могу их видеть.
— Это будет отвлекать его от молитвы, — вмешивается капеллан.
— Я не собираюсь ни молиться, ни слушать, как молитесь вы.
— Я прикажу взять их, — говорит начальник.
— Я понесу их сам.
— Какие именно?
— Любые.
Начальник подает ему несколько писем.
— Спасибо.
Олли подходит к электрическому стулу.
Голос рассказчика: «Он нес их так, как ребенок несет куклу или любимую игрушку в кабинет зубного врача, чтобы защититься чем-нибудь близким, родным… Он не выказывал страха; он демонстрировал только то, что демонстрировал на улице, когда хотел, чтобы его заметили. Когда он сел на электрический стул, письма он положил между ног, поближе к паху. В последний момент охранник потянулся, чтобы забрать их. Но Олли так плотно сжал бедра, что забрать письма не было никакой возможности, и охранник махнул на них рукой. Наступило время. Атмосфера сгустилась. Молнии из-за границ неизвестной, случайно названной и покоренной, но тем не менее безгранично таинственной силы, что когда-то наполнила неподвижную бесконечность пространства теплом, светом и движением, пронизали тело Олли в течение одного мгновения, второго, третьего… и снова унеслись за те необъятные границы, забрав с собою все, что они считали своим в этом мальчишке, правая рука которого была известна под названием „молния в перчатке“».
Студенты-медики в лаборатории вскрытия невостребованных трупов. Сноп яркого света зажигается над столом с распростертым на нем телом Олли, прикрытым простыней. Простыню сдергивают: быстрый обмен взглядами, выражающими нечто, не нуждающееся в определении, между двумя студентами.
Голос рассказчика: «Тело, невостребованное после смерти, было передано медицинскому колледжу для использования в студенческой лаборатории. Молодые люди, производившие вскрытие, были весьма смущены телом под их ножами. Оно казалось созданным для более благородных целей — стоять в музее античных скульптур, чтобы его касался только свет сквозь тишину и созерцание, потому что оно обладало благородством Аполлона, которого уже никто и никогда не изваяет с такой чистотой. Но со смертью никто не может соревноваться в искусстве завершения».
Сцена затемняется.
Конец
Мексиканское блюдо — мясо в тесте, завернутое в листья от кукурузных початков.
