— Нет, дорогие мои, я буду работать… в Кишиневе.
— Я, дочка, вот что чую, — сказал отец, — ты еще сама не знаешь, чего хочешь.
— Правильно, папочка, дай я тебя за это поцелую! Мне надо понять, что я хочу, без чего жить не могу, я должна сама выбрать себе направление, понимаешь?
Отец кивнул.
— Но почему для этого надо обязательно ехать в Кишинев?
— Там больше выбора, папа. А проблема номер один для вступающего в жизнь человека — это проблема выбора! — процитировала Аника чьи-то слова.
Зазвонил телефон. Аника выбежала в коридор, схватила трубку:
— Алло! Нет, Джику, я очень занята… Когда освобожусь? Никогда! Салют!
Не успела она войти в комнату, как телефон снова зазвонил.
— Я же тебе ясно сказала… Извини, Тома, это ты? Да, сейчас. — Она крикнула в комнату: — Петр Константинович, вы придете на татами?
— Да, обязательно, — отозвался Петр.
— Петр Константинович велели передать, что они явятся на татами и наломают вам бока! — оттараторила Аника и опустила трубку.
Наломать бока такому опытному дзюдоисту, как Тома-младший, было нелегко. Впрочем, Петр и не собирался этого делать: два брата сцепились на татами в очередной тренировочной схватке.
Вокруг сидели остальные борцы, взрослые и подростки, наблюдая за поединком. На этот раз он был менее напряженным, чем обычно: борцов отвлекал другой поединок — словесный.
— Дед прав, — хрипел Петр, — превращать такой виноматериал в бурду — преступление!
— И что ты хочешь? — пыхтел Тома-младший.
— Оставить на производство сухого марочного.
— И вылететь в трубу?
— И вылететь в трубу.
— Не понял.
— Если предприятие, пытаясь увеличить выпуск продукции высокого качества, вылетает в трубу, что бы это значило? — спросил Петр, уже выпрямившись.
— Что надо срочно менять директора!
— А если он докажет, что надо срочно менять структуру производства, плановое задание, оптовые цепы на готовую продукцию?
— Сначала пусть докажет, — что он не верблюд! Эх, Петря, Петря, а я считал тебя реалистом! Думаешь, ты один такой умник?
В спортзал вбежал перепуганный Дэнуц:
— Дядя Виталий тетю Агафью бьет!
— Ты оставайся, — сказал Тома-младший, — я сам.
И он быстро направился в раздевалку.
Семья Гангуров смотрела телевизор: отец, мать, жена Петра, Аурика и внуки.
Константин Григорьевич следил глазами за экраном, но мысли его витали где-то далеко, и он вздрогнул, когда остальные засмеялись.
В гостиную вошла Агафья и три ее малолетних сына. Они присели на свободные стулья и тоже стали смотреть фильм, но вид у них был испуганный. Мать подсела к Агафье:
— Опять концерт?
Увидев под глазом дочери темный развод, она все поняла, сокрушенно покачала головой.
— Мам, мы у вас заночуем, ладно? — попросила Агафья.
Мать кивнула. Дочь зашептала ей на ухо:
— Петр во всем виноват, не надо было подписывать заявление. То его работа хоть как-то сдерживала, а теперь как с цепи сорвался. Тоже мне, брат называется!
— Ох, Гафицо, Гафицо, во вред себе все делаешь, черное за белое выдаешь. О детишках бы подумала, они уже соображают что к чему.
— Ради них, мама, я и терплю, муку на себя принимаю…
— Думаешь — ради них, а выходит против них.
— Это вы, мама, на что, на развод меня подстрекаете?
— Тише, не заводись… На лечение я подстрекаю. Лечиться ему надо, дочка. Пойдем, я тебе примочку сделаю.
По телевизору шла комедия. Звонко смеялись дети, и беззвучно плакала Агафья…
Когда стемнело, к проходной винзавода подошел Тома-старший. За плечом у него висела двустволка.
— Норок, мош Тома! — приветствовал его охранник. — Неужто мне на помощь?
— Угадал, Василе, — соврал старик. — Петрикэ попросил, в месяц Ковша, говорит, вокруг винзавода всякий сброд ошивается, так ты, дедушка, того, подсоби…
— Ну что ж, раз по приказу самого товарища директора, милости прошу к нашему шалашу! — Охранник распахнул дверь дежурного помещения. — Вдвоем веселей ночь коротать.
— Я лучше по двору похожу, по-над забором.
— Ну, походи, походи, — согласился охранник. — Ружьишко-то у тебя чем заряжено?
— Горохом, Василе, горохом.
— Боеприпас устаревшего образца, но для острастки годится.
Тома-старший ходил между скупо освещенными огромными емкостями с вином, поглаживал их ладонью, приговаривая:
— Ничего, ничего, Тома Виеру не отдаст вас на поругание. Всю жизнь я ждал такого вина и вот дождался. Теперь главное не торопиться, годика три хотя бы подождать. Ничего, вы не смотрите, что я старый, я доживу. Это когда очередной десяток разменяешь, поначалу, правда, страшновато, а потом…
Его хриплый голос и шаркающие шаги удалялись, сливаясь с таинственными шорохами ночи.
Одетый в ночную пижаму, Константин Григорьевич слушал в телефонную трубку.
— Так… так… с ружьем? Только не надо паники! Я сейчас приеду.
Он опустил трубку, провел ладонью по лицу, смахивая сон. Из дверей выглянула Ефросиния Томовна.
— Что-то Стряслось? С Виталием?
— Нет, ничего. Где Петр?
— В Кишинев уехал. В управление. А что? Па заводе что-нибудь?
— Все в порядке, мать, успокойся. Диспетчер паникует: машины графика не выдерживают. Надо будет гуда подскочить.
По пустынному двору винзавода решительно шагал Константин Григорьевич.
Держа ружье наготове, из вентиляционного окна за ним следил тесть, давно разменявший девятый десяток и потому не боявшийся ни бога, ни черта, ни зятя.
— Стой! Стрелять буду!
Умиротворенно подняв руку, Гангур продолжал идти.
Громыхнул выстрел. Что-то с треском ударило по асфальту перед Гангуром. Он замер на мгновение, затем сделал еще несколько шагов.
Второй выстрел хлестнул по ногам. Гангур глухо застонал и, прихрамывая, побежал прочь. Остановился поодаль, задрал штанину, осмотрел ногу: раны не было.
— Ты что, на старости лет совсем спятил? — прорычал он.
Амбразура с достоинством молчала.
Гангур нагнулся, подобрал горошину, взвесил на ладони. И когда снова заговорил, в его голосе явственно слышались слезы:
— Сорок лет ты мне жизнь травил. Я терпел. Тебе этого мало. Теперь ты до моего сына добрался…
Управляющий сидел в своем кабинете, молча глядя на Петра. Пальцы его нервно барабанили по развороту иллюстрированного журнала с фоторепортажем «Династия продолжается». Вошла секретарша, принесла чай. Управляющий глотнул какую-то таблетку, запил и заговорил как бы через силу:
— Странная у вас династия, честное слово! Все норовите сами, сами, будто кроме вас на свете людей нет, а если есть, то уж обязательно безмозглые! Одни вы во всем разбираетесь, а у бедного начальства, — он постучал себя по лбу, потом по столу, — дээспэ! — Он подвинул к себе пухлую папку: — Вот она, затяжная война нашего управления с другими ведомствами. Тут все: и оптовые цены, и ассортимент, и качество, и количество. Четвертый год воюем с переменным успехом, а ты одним махом хочешь, раз — и к звездам! А про тернии забыл? Нет, не забыл! Тернии ты нам оставляешь, сукин сын! На днях выйдет постановление о нашей работе, всыпят всем по первое число!
Петр не выдержал, заулыбался.
— Вот-вот, твою родную организацию будут всенародно сечь розгами, а ты скалишься! Только не забывай, Петр Константинович, смеется тот, кто смеется последним!
Управляющий еще что-то говорил, а Петр сидел и улыбался.
— Кровопийца! — орал Константин Григорьевич.
Мелко дрожали дула двустволки: Тома-старший беззвучно хихикал, насыпая в гильзу очередную порцию сушеного гороха. А снаружи доносились крики зятя:
— Ты хоть понимаешь, столетняя твои голова, что ты делаешь? С тебя какой спрос, а Петру что будет, ты подумал? А нам всем позор какой? А совхозу?
Крики прекратились. Старик выглянул в амбразуру: к зятю подошел Ефим Макарович и что-то быстро зашептал на ухо. Затем сложил ладони рупором и прокричал:
— Мош Тома, все в порядке! Только что звонил Петр Константинович из Кишинева! Весь виноматериал первого цеха подлежит трехлетней выдержке! Так что выходите!
Поколебавшись, старик ответил:
— Не верю я вам! Пусть Петрикэ приедет и сам мне скажет! А до того момента никого сюда не пущу1 Вот так!
— Спятил наш долгожитель, — неестественно веселым голосом констатировал зять и пошел прочь.
За ним, озадаченно почесывая линялый берет, поплелся Ефим Макарович.
…Старик дремал в засаде, когда снизу послышалось:
— Доброе утро, дедушка!
Он очнулся, потянулся к двустволке — ее не было…
В цехе уже сновали рабочие, а у подножья лестницы стоял улыбающийся Тома-младший.
— Война давно кончилась, а ты все эшелоны под откос пускаешь? Спускайся, завтрак готов! Из твоей дроби отличная каша получилась!
