Действительно, в «Гамлете», как и прежде в «Мольере», происходило какое-то чудо, описать которое практически невозможно. Каждый раз зрители переживали на спектакле мощное потрясение, шок, выходя после окончания спектакля, словно после гипнотического сеанса. Что-то словно сгущалось в атмосфере сцены и маленького зала, что не позволяло свободно дышать, что убивало и нас вместе с принцем Датским… Что это было за волшебство? Что за уникальность воздействия на всех одновременно?
Наверное, это и называется Театр…
Спустя два года после премьеры в журнале «Театральная жизнь» появилась статья о спектакле крупнейшего шекспироведа А. Аникста. Казалось бы, театровед и ученый должен был снисходительно отнестись к творчеству вчерашних любителей, мягко одобряя и мягко журя. Но случилось иначе: статья была написана страстно, горячо, начинаясь откровенным признанием: «В „Гамлета“, поставленного Театром-студией на Юго-Западе Москвы, я сразу влюбился, и — что со мною редко бывает — дважды ходил смотреть спектакль. Хотел проверить, не было ли первое впечатление обманчивым. Во второй раз испытал такое же, если не большее, волнение».
«Трудно, дьявольски трудно играть подлинные трагедии, особенно шекспировские, — завершал статью А. Аникст. — Если это удалось, значит, театр достиг зрелости, не утратив при этом чувства свежести, которое возникает на горной высоте, с какой мир предстает во всей своей ясности и обозримости. Тогда трагедия становится свидетельством не бессилия, а мощи человеческой».
Что же касается Гамлета, сыгранного Виктором Авиловым, А. Аникст отмечал: «С волнением ждем мы появления того, для кого весь этот мир и является трагичным.
И вот он перед нами на сцене. Высокий, даже долговязый, немного сутулый, с длинными, падающими на плечи светлыми, почти рыжими волосами. Мы жадно вглядываемся в его лицо, высвеченное прожектором, и сразу же верим: да, это Гамлет. Настоящий Гамлет!
Откуда рождается такое убеждение? Почему мы ему верим? Потому, что с первого взгляда на него, с первых произносимых им слов мы понимаем: он не принадлежит этому миру зла, обмана, коварства, предательства, он ему не только чужой, он ему — враг.
Бледное лицо, глаза немного навыкате, он не из тех гладеньких молодых людей, которых выпестовали в холе, а жизнь ввергла в омут преступлений. За этим человеком стоит такое знание жизни, которое предшествует тяжким опытам и испытаниям. Их могло и не быть, но боль мира он все равно нес бы в себе.
Виктор Авилов. Мы с вами не слышали никогда такого имени. Мы знаем: Кин, Мочалов, Моисси, Качалов, Михаил Чехов, Оливье. Авилова не слышали. Кто он, откуда?.. Из школы жизни он… Из природы. Вот откуда пришел этот Гамлет, такой естественный, живой. В нем не чувствуется актер. Перед нами человек, настоящий, у которого болит душа, сжимается сердце. Мы не сомневаемся в том, что у него в самом деле убили отца, и что он любил его, и что он страдает…
Вы забываете, что находитесь в театре. Перед вами страдающий человек. Не из тех, что любуются своим страданием и взывают к нашему сочувствию. Он ни к кому не взывает. Не нуждается в сочувствии. Он перед нами, но он нас не видит. Он весь в себе, в том страдании, которое его гложет…
…Таким был герой Шекспира — трагически одинокий человек в мире зла, мучительно думающий о том, как его преодолеть, полный желания бороться, но не знающий действенных средств искоренения зла. Могучий ум, сильный человек оказывается бессильным, погибает, но до конца непримирим и завещает грядущим поколениям свою непримиримость к злу. Все это мы видим в авиловском Гамлете, этим он нам дорог, таким остается в нашей памяти этот искатель истины и справедливости».
Невозможно было оборвать цитату — сегодня так уже никто не пишет ни по складу прекрасного русского языка, ни по силе вовлеченности, включенности в спектакль, ни по откровенности, с какой высказывается радость от победы маленького, еще мало кому из критической братии известного театра. А что за упоительный список имен выстроил Аникст — не сравнивая откровенно, не льстя артисту, но вводя его в определенный театральный контекст: Кин, Мочалов, Моисси, Качалов, Михаил Чехов, Оливье. Величайшие трагики мировых подмостков, легендарные, выдающиеся мастера. И рядом с ними — Виктор Авилов, вчерашний водитель МАЗа, пришедший в театр «за компанию»!.. Это поистине дорогого стоило. И — стоило того.
Измученный, постоянно настороженный Гамлет Виктора Авилова не был аналитиком — он как будто прислушивался к своей интуиции, отдав себя на ее волю. Кто-то из критиков заметил, что этот Гамлет не пытается восстановить разорванную связь времен — он жаждет истребить ненавистное ему королевство Клавдия и последовательно разрушает его в меру своих сил. Это подмечено очень точно — в начале 1980-х и речи не могло идти о соединении разорванной связи времен, слишком уж непоправимо все разорвалось. И российская (точнее сказать — советская) интеллигенция занималась тем, что расшатывала изнутри ненавистное ей королевство, пытаясь то открыто, то скрыто протестовать против тоталитаризма и разрушения человека. Именно к этому и стянуты, словно в крепкий узел, все силы. И потому Гамлет не может отдаться полностью, безраздельно ни любви к Офелии, ни дружбе с Лаэртом, ни даже наставлениям Призрака беречь мать — Гамлет жесток и жесток с Гертрудой, он не хочет щадить ту, в ком подозревает пособницу убийства…
Виктор Авилов сыграл своего Гамлета так, что для нас, зрителей, словно была видна та кровоточащая трещина, которая проходила через его сердце. Здесь уж действительно было не до анализа — сохранить бы рассудок, когда на тебя обрушивается такое страшное знание. Наталья Шведова писала: «Этот Гамлет излучает невероятную внутреннюю силу. Духовная сила завораживает и притягивает гораздо больше, чем гордые черты лица и вызывающе красивый костюм. Слабые и подлые люди заставляют страдать и приводят к гибели сильную, чистую, прекрасную натуру… Страдания Гамлета — осмысленное, добровольно принятое им тяжкое бремя, искупление не только своих грехов. Его слезы, душевная и физическая боль не могут порождать „дешевой“ жалости, снисходительного умиления. Должно возникать сострадание — попадание в ту же волну, чтобы в душе зрителя долго потом звучала „гамлетовская мелодия“ — и реальная нежная музыка, и то, что сыграно им самим на струнах души. Мелодия без фальши, возвышенная и чистая. Излучение авиловского Гамлета, его светлые импульсы заряжали зрителя — не только биологически…»
В этой цитате точно схвачено главное в игре Виктора Авилова — возбуждение жгучего сострадания к своему принцу, внезапно осознавшему все уродство мира. Надлом, наметившийся в его душе с уходом отца, постепенно разрастается, становится страшной, незаживающей, кровоточащей трещиной, и трещина эта постепенно заполняется важнейшими философскими вопросами о смысле существования вот в таком мире: не только «быть иль не быть», но каким быть, как не поддаться правилам жестокого общества, где хороши все законы, кроме гуманных, как выжить и — стоит ли выживать?.. Стоит ли — в мире, где нет места человечности, любви, чести?..
Справедливо писал в статье «Искрящиеся кремни», посвященной феномену Театра на Юго-Западе, Лев Аннинский: «Гамлет… выходит из рамок традиционного гамлетизма: он не колеблется, действовать или не действовать; он не выбирает; он сам выбран. Это не расслабленный умственным ядом мечтатель, знакомый нам по привычным трактовкам Шекспира, это человек, отлично знающий, что надо делать, и готовый к действию. Виктор Авилов играет в Гамлете современные психологические реакции, современное нетерпение, современную горечь, современное взрывное достоинство. Кое-где чувствуется у Авилова полемика со Смоктуновским, кое-где — опора на Высоцкого с его хриплым голосом и заводным нравом».
Что касается сравнения с Владимиром Высоцким — об этом уже шла речь и здесь останавливаться на этом не будем, а вот мысль о полемике со Смоктуновским представляется чрезвычайно интересной, хотя она не находит развития в статье Л. Аннинского.
Гамлет Иннокентия Смоктуновского в фильме Григория Козинцева был мощным и ярким принцем Датским принципиально другого поколения. Рефлексирующий интеллигент, философ, каждый свой шаг, каждое движение души подвергающий пристальному анализу, он страдал, но это были муки больного, занедужившего интеллекта, в то время как у Авилова мы ощущали муки разодранного в кровь сердца. Полемика сводилась в конечном счете к естественному противопоставлению «отцов» и «детей» — в 1980-е годы на смену интеллектуальным, анализирующим, «раненным в мозг» (как говорит другой герой Шекспира, король Лир) «отцам-шестидесятникам» пришли и утвердились страдающие, экзальтированные, не умеющие анализировать и обобщать «дети» с измученными и израненными душами. Валерий Белякович очень точно осознал и обозначил в своем «Гамлете» это различие — ведь и сам он принадлежал к поколению «детей», воспринимавших все происходящее обнаженными нервами.
