Часть вторая
Глава девятая
Образы творчества
Жизнь с Пинтером-писателем была полезным опытом, поскольку вел он себя в точности так, как нередко ведут себя художники в книгах, но куда реже — в реальной жизни. Писал он только в тех случаях, когда на него находило внезапное озарение, когда возникал какой-то образ — так он это объяснял. Образ мог прийти к нему когда угодно и где угодно — в такси, в баре, поздней ночью, когда, сидя за письменным столом, он смотрел из окна на уличные фонари, прошивающие темноту. Пару раз Гарольд попросил и меня записать фразу или выражение. В то же время он трудился над своими произведениями много и кропотливо. Бывало, он быстро набрасывал стихотворение или пьесу, но потом начинался долгий процесс переделок и шлифовки. Например, чтобы завершить работу над одним стихотворением, ему потребовался целый год.
Кроме того, Гарольд был уверен, что его герои начинают жить своей жизнью, и к этому нужно относиться с уважением. Я вспомнила об этом много лет спустя, когда узнала о случае с Пушкиным, произошедшим во время создания «Евгения Онегина»: «Представьте, какую штуку удрала со мной Татьяна, — сказал он одной княжне за обедом. — Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее». Вот и Гарольд верил в автономное существование Эммы и Рут, Херста и Спунера.
Я стала замечать, что абсолютная серьезность, с которой Гарольд относился ко всем своим занятиям, начала распространяться и на чтение. Не то чтобы он вовсе не читал, чтобы расслабиться (впрочем, допускаю, что журналы по крикету он не относил к категории легкого чтива). Однако он так много внимания уделял каждой книге, что его уже не привлекали такие чудесные жанры, как триллер и детектив, помогавшие мне коротать часы досуга. Гарольд не понимал умонастроения человека, с нетерпением ждущего, когда выйдет очередной триллер Ли Чайлда[49]. Как-то раз в Нью-Йорке мы обедали втроем с Бобом Готлибом[50]. Всю дорогу мы с Бобом разглагольствовали о достоинствах романистки Джоанны Троллоп[51], а Гарольду было попросту нечего добавить (хотя он восхищался магнетизмом личности Троллоп).
Так или иначе, когда Гарольд, скажем, ставил пьесы или писал сценарии, он тщательно соблюдал график (тот, что установил себе сам). С готовностью читал свои произведения вслух — в первую очередь мне, а потом и всем, кто приходил к нам в гости. Игра в бридж, столь им любимая, тоже могла закончиться чтением, как, например, в тот день, когда умер Джо Брирли, его старый учитель английского в «Хэкни-Даунс»[52]. Гарольд, сознававший, что многим обязан поддержке Джо — и как актер, и как любитель литературы, — написал стихотворение, едва узнав о его смерти. Я помню наши чувства в тот вечер, когда он прочитал стихи вслух Кристоферу и Джайле Фолкус[53].
12 марта 1981 г.
На Всемирном дне писателя, проводившемся ПЕН-клубом, я сидела рядом с Марио Варгасом Льосой: его привлекательные, лошадиные черты лица и ослепительная улыбка произвели на меня самое приятное впечатление. Поэтому когда он сказал, что восхищается творчеством Гарольда, «особенно пьесой ‘Кто боится Вирджинии Вулф?»’ (вообще-то ее написал Эдвард Олби), я ответила только: «Вот как?» — а менее привлекательного мужчину поставила бы на место.
26 декабря
Гарольд написал пьесу, одноактную, в ее основе — идея книги Оливера Сакса. Я нахожу пьесу очень интересной, очень искусно написанной. Он читал ее мне, пока я принимала ванну. В доме всегда такая волнующая атмосфера, когда Гарольд пишет. И он сам так счастлив.
23 марта 1982 г.
К нам на ужин пришли Салман и Кларисса Рушди[54]; у нее романтичная кельтская внешность. Под конец вечера я начинаю клевать носом. Гарольд спешит объяснить это гостям и рассказывает свою излюбленную историю: как я заснула, пока он читал мне свои записи в наш первый вечер на Лонстон-плейс. Кларисса живо: «О да, когда мне не заснуть, я прошу Салмана мне почитать».
7 января 1984 г.
Поздно вечером Гарольд возвращается из своего кабинета: «Я хочу тебе это прочитать». И — боже мой! Здесь все — и сила, и бессилие. Я провела всю ночь в мучительных грезах об этом. Это мой кошмар: мы бессильны защитить тех, кого любим. Гарольд назовет пьесу «На посошок»[55]: он использовал англосаксонские имена, чтобы придать тексту универсальное звучание, «хотя обычно у нас подобных вещей не происходит». Пробегает глазами список игроков в крикет. Я прерываю его, когда он пытается дать ребенку имя. Ребенка зрители не видят (и слава богу). Но потом Гарольд передумал: «Нет, пусть ребенок все же будет». И пишет новую сцену, прямо здесь и сейчас, и находит самую страшную реплику во всей пьесе: «Моим солдатам ты тоже не нравишься, мой славный малыш». Гарольд: «Писать — это так здорово. Я уже и забыл, как здорово». Я, с чувством: «Ну, ты не утратил мастерства — и это еще слабо сказано».
15 февраля
Париж. Пинтер — Беккету (в «Куполе»[56]), после того как они поговорили о политике: «Извини, Сэм, если я кажусь тебе мрачным». Беккет — Пинтеру: «Ну, Гарольд, ты уж точно не мрачнее, чем я». Должно быть, именно так представляют себе люди разговор двух мастеров, оставшихся наедине.
Глава десятая
Безрассудно, но правильно?
Теперь, когда Гарольд стал, по собственному выражению, «счастливейшим человеком на свете», в его жизни все большую роль играет политика. Иногда я задумывалась, мог ли этот интерес возникнуть раньше, не будь Гарольд одержим собственными демонами, не борись он с ними в своем творчестве. Нужно сказать, что его обращение к политике приветствовали немногие. Те критики, что раньше были не слишком высокого мнения о его драматургии, теперь просили его вернуться к прежнему стилю. Перефразируя выражение «Это не нравилось никому, кроме публики», можно сказать следующее: «Частые выступления Гарольда в защиту прав человека не нравились никому — кроме тех, кого он защищал».
И все-таки Гарольд решительно отвергал мысль, что для художника дело чести — быть верным лишь искусству, пренебрегая гражданской ответственностью. У художника, полагал он, есть обязательства, — просто потому, что он еще и гражданин, — и с каждым годом его вера в справедливость этой идеи росла. С другой стороны, всегда были люди — не обязательно критики, — верившие, что лучше всего Гарольд заявляет о своей общественной позиции, когда просто пишет пьесы, а если не пишет — молчит. Иначе говоря, оставьте политику политикам. (Такой точки зрения придерживался и мой отец: он был убежден, что палата лордов самое подходящее место для политических дебатов и так и не смог понять, почему у Гарольда нет ни малейшего желания туда попасть.) Гарольда даже обвиняли в том, что он «злоупотребляет» своим положением всемирно известного драматурга, ведь были все основания утверждать, что он, как многие другие художники прошлого, а в новейшее время — Артур Миллер, пользуется куда большей популярностью за рубежом, чем у себя на родине. Такому обвинению Гарольд радовался.
Следует отметить, что в его интересе к политике не было ничего поверхностного. Как мне казалось, Гарольд тратил на изучение волновавших его вопросов большую часть дня. Кабинет на Обри-роуд постепенно стал чем-то вроде склада правозащитной литературы. Здесь он черпал материал для своих речей, своих выступлений по телевидению, привлекавших внимание к широкому кругу вопросов.
Тем не менее отнюдь не все, кто вступал с Гарольдом в политические дискуссии в восьмидесятые и девяностые годы, считали, что им так уж посчастливилось. У меня в дневнике записано, что в 1981 году в Нью-Йорке у Гарольда вышла ссора с Джоан Дидион[57] по поводу политики США в отношении Сальвадора. Джоан нанесла ответный удар: «А как насчет Фолклендских островов». То ли Джоан назвала Гарольда «безрассудным», то ли он ее, но, конечно же, прощаясь, они обнялись в знак примирения.
Безрассуден — пусть, но был ли он прав? Гарольд отвечал на этот вопрос вопросом: «Почему они не уделяют внимания тому, что меня возмущает?» Конечно же, обвинения в «безрассудстве» или «противоречии здравому смыслу» часто предъявлялись Гарольду во время политических дискуссий — признаюсь, я и сама иногда бросала ему: «Как можно забывать о судьбе писателя на Кубе…» После смерти Гарольда среди тех вещиц, что он хранил в своем столе, я нашла карточку, оставшуюся от какого-то званого обеда, где курсивом значилось: «Антония». Вероятно, в тот вечер на противоположной стороне стола случился очередной спор. На обратной стороне карточки я нацарапала: «Дорогой, ты прав. ЗАМОЛЧИ». Разумеется, именно так я тогда и чувствовала: и я была польщена и тронута тем, что Гарольд сохранил карточку на память.
В сущности, усилия, предпринимаемые Гарольдом в области международного протеста, были направлены на Латинскую и Южную Америку, в особенности, Никарагуа. Потом — на Восточную Европу и поддержку диссидентов, в особенности, в Чехословакии. И, наконец, — на Турцию. Хотя наши английские друзья по-разному воспринимали участие Гарольда в этих кампаниях (к примеру, Восточная Европа вызывала у них большее сочувствие, чем Латинская Америка), я видела, когда мне удавалось взглянуть на ситуацию со стороны, что Гарольд, в сущности, не был ни разумен, ни безрассуден. Он был всерьез обеспокоен несправедливостью во всем мире и питал глубокое отвращение к авторитаризму, где бы с ним ни сталкивался, причем с самой юности: отказ от службы в британской армии (еще когда ему было восемнадцать), возможно, стал самым ранним проявлением этой позиции. Много позже я заметила в одном интервью, что Гарольд подвергал сомнению любые правила, кроме правил игры в крикет.
