Хеновева. Вот сняла гардины, новые повесила… Может, сеньора захочет прежние? Сама не знаю. Цветы им поставила. Седьмой раз меняю. Сперва, мол, они не совсем свежие. Потом, мол, слишком свежие. Она говорит — ставь розы, он говорит — ставь сосновые ветки. Она — надо, чтоб пахло, а он — что ночью это вредно. Эту неделю у нас ничего не разберешь… Пусть сами выбирают. Сил больше нет: туда-сюда по лестнице! То гардины вешай, то снимай, то портреты вешай, то тоже снимай. Хоть бы точно сказали!.. Такое уж дело, Хеновева. Когда жених запаздывает на полчаса, и то места себе не находишь, а тут человека двадцать лет ждали!.. Какие простыни постелить, полотняные, или бумажные, тонкие? Сеньор говорит, те слишком грубые. А сеньора хочет, чтоб были полотняные. Просто — не знаю, кого и слушать. Вот как с кроватями. Сеньор велит ставить две, а сеньора — нет, одну, двуспальную. Лучше бы подождать, пока сами приедут и разберутся. Я вот как: когда сеньора велит одно, а сеньор другое, я ему «да», а сделаю, как она хочет… Так какие мне простыни стелить: полотняные или бумажные?
Справа выходит бабушка. Вся она — из прошлого: старый бархат, старые кружева, высокая старинная палка.
Но сегодня в нее вдохнули новую жизнь
Бабушка. Полотняные, полотняные. Я их сама подшивала. Пусть это будет для них. Понимаешь?
Хеновева. Да, теперь понимаю.
Бабушка. Закрой хорошенько дверь из залы и опусти гардины. Часы так громко бьют, помешают им спать.
Хеновева. Хорошо, сеньора.
Бабушка. А окно пусть будет совсем открыто.
Хеновева. Боюсь, мошкара из сада налетит.
Бабушка. Пусть хоть весь сад к ним придет!
Фелиса уходит.
Когда он был маленький, он так любил спать на воздухе? Бывало иногда, летом, он думает — мы не слышим, и полезет ночью в сад, по этой ветке палисандра, она ведь доходит до самого окна. Помнишь, сеньор хотел ее срезать?
Хеновева. И прав был. Она все окно закрывает, в комнате от нее совсем нет света.
Бабушка. Бог с ним, со светом! Я знала, что мальчик вернется и, кто знает, может быть, снова захочет спуститься в сад, как тогда.
Хеновева. Теперь уж не то. Он тогда маленький был, легкий. Теперь он потяжелее. Сломается ваша ветка.
Бабушка. Ну, почему же? Ведь и она стала старше на двадцать лет. Их приборы лучше ставь вот так. Они слишком далеко друг от друга.
Хеновева. Такой у нас порядок.
Бабушка. Но не у них! Они только три года женаты. Медовый месяц! Я поставила ореховый торт. Как сейчас помню, он приходит из школы и кричит на весь дом: «Бабушка, неужели у нас ореховый торт с медом?!» Почему ты качаешь головой?
Хеновева. Ореховый торт, ветка… как будто он еще мальчик. Он дома строит в тридцать этажей! Будет он вспоминать о таких мелочах!
Бабушка. Но ведь я помню. Те же годы прошли для меня, что и для него.
Хеновева. Нет, не те же. Вы все на одном месте. А он чуть не весь мир объездил.
Бабушка. Что же могло измениться? Голос стал ниже, или глаза усталые? Разве от этого он перестанет быть моим? Какой бы большой ни стал, в моих объятиях поместится!
Хеновева. Мужчина — это не просто выросший мальчик, сеньора. Это совсем другое. Уж я-то знаю, троих вырастила, по миру бродят.
Бабушка (внезапно насторожилась). Тише… молчи! Как будто машина…
Обе слушают.
Хеновева. Это просто ветер в саду.
Бабушка опускается в кресло, схватившись за сердце и тяжело дыша.
Поберегите сердце, сеньора.
Бабушка. Много сил надо для такой радости. К плохому я больше привыкла. Дай воды, пожалуйста.
Хеновева. Лекарство свое примите?
Бабушка. Хватит лекарств! Только одно мне поможет: его приезд. Думаешь, я не поехала в порт — боялась устать? Я просто не хотела его ни с кем делить. Там много народа. Отсюда он ушел, здесь я его и встречу. Который час?
Хеновева. Рано еще. Долго тянутся последние минуты, верно, сеньора?
Бабушка. Зато они все наполнены, как будто я уже с ним. Я много раз такое чувствовала, когда получала письма: все верчу и верчу конверт, а не открываю, даже зажмурюсь и стараюсь угадать, что там внутри. Как будто глупо это, но так письма длиннее. (Снова насторожилась) Слышишь?
Хеновева. Это опять ветер. Теперь уж недолго.
Бабушка. Ничего. Как будто вертишь конверт… (Вздыхает) Какая она?
Хеновева. Кто?
Бабушка. Кто же может быть? Изабелла, его жена.
Хеновева. Разве он вам не описывал?
Бабушка. Что ж с того? Влюбленные все видят по-своему. Не думай, я на нее не сержусь. Только — приходит откуда-то девушка…
Хеновева. Ревнуете к ней?
Бабушка. Может быть… Воспитываешь, растишь его, день за днем. И корь с ним перенесешь, и алгебру. А она — вот так просто — откуда ни возьмись, придет и своими беленькими ручками заберет его у тебя. Хорошо еще, если она его достойна. (Внезапно встает) Ну, теперь слышишь?
Действительно, слышен шум подъезжающего автомобиля.
Хеновева. Теперь — да!
Свет фар за стеклом террасы. Дважды звучит гудок автомобиля.
Хеновева. Сеньора, сеньора… Они уже тут!
Бабушка. Беги, Хеновева, встречай! Скорее! (Останавливает Хеновеву) Нет, постой. Останься со мной. Я знаю, я выдержу, но все-таки…
Веселый голос Маурисьо.
Голос. Бабушка! Открывайте, а то я влезу в окно! Бабушка!
Бабушка. Слышишь? Такой же сумасшедший! Как тогда!
Первым появляется Маурисьо, на секунду останавливается в дверях.
За ним — сеньор Бальбоа и Изабелла, несут саквояжи.
Бабушка. Маурисьо!..
Маурисьо. Бабушка!..
Бабушка. Наконец!..
Крепкое объятие, бабушка целует его, отстраняет, смотрит на него, плачет, смеется, снова обнимает.
Маурисьо. Кто сказал, что моя старушка постарела? У кого же тогда такие сильные руки? Твои прелестные руки… (Целует ей руки)
Бабушка. Дай на тебя посмотреть. Глаза мне теперь плохо служат… но они помнят, помнят. (Долго смотрит на него) Господи, как изменился мой мальчик!
Маурисьо. Двадцать лет, бабушка. Целая жизнь.
Бабушка. Теперь неважно! Как будто мы открыли книгу на той же странице. Дай разглядеть… Волосы немножко посветлели.
Маурисьо. И поредели.
Бабушка. Голос стал глубже… сильнее… и, главное, не те глаза… совсем другие… но такие же веселые. Ну-ка, засмейся!
Маурисьо (смеется). Глазами?
Бабушка. Вот. Золотая искорка! Вот она, ее я ждала. За нее-то я все и прощала… а ты это знал, бездельник!
Маурисьо (с облегчением). Ну, хорошо, что хоть что-то осталось.
Бабушка (снова обнимает его). Мой Маурисьо! Мой! Мой!
Маурисьо. Ты только не плачь. Разве не довольно было слез?
Бабушка. Не бойся, это не те. Это последние. Иди, дай тебя рассмотреть… вот сюда, к свету…
Сеньор Бальбоа, до сих пор стоявший тихо рядом с Изабеллой, делает шаг вперед.
Бальбоа. Постой, Эухения. Маурисьо ведь не один приехал. И, скажу тебе, не в плохом обществе.
Бабушка. О, простите меня!
Маурисьо. Вот твой прелестный враг.
Бабушка. Враг, ну что ты, почему?..
Маурисьо. Думаешь, я не замечал в письмах? «Кто же эта маленькая хищница, которая покушается на мою собственность»? (Берет Изабеллу за руку, представляет ее) Вот она, хищница. Златокудрая Изабелла, похитительница мужчин. Разве ты не узнаешь ее?
Бабушка. Прошу вас, не обращайте внимания! У него такая манера.
Изабелла. Я привыкла. Мне ли не знать! (Робко подходит к бабушке и целует ей руку) Сеньора…
Бабушка. Нет, не так. Обними меня (Целует ее в лоб) Тебе не странно, что я говорю тебе «ты», так скоро? Сразу? Так ведь будет легче.
Изабелла. Я благодарна вам.
Бабушка пристально смотрит на нее.
Маурисьо. Что ты ищешь? Ты хочешь прочесть в глазах ее какие-нибудь секреты?
