У всех четверых фантазия была небогатая. Придумав одно какое-нибудь имя, они его же превращали и в отчество. Поэтому у всех четырех имена и отчества совпадали. Но это еще полбеды. Хуже то, что каждый из них сразу же позабыл, как называл его товарищ и как он называл товарища. Поэтому разговор затих, все четверо решили, что самое лучшее помолчать.
Мотор зашумел, лодка тихо двинулась по воде, вышла из зллива, о котором всем четверым было теперь даже и думать противно, и, набирая скорость, пошла по темной воде к острову.
Все четверо молчали, и каждый пытался убедить себя, что, как только они доберутся до острова, все неприятности кончатся. Они выгрузят мальчишку на берег и, пока еще не рассвело, рассевшись по лодкам, отправятся каждый к себе домой.
Каждому хотелось скорей избавиться от своих спутников. Совершенно понятно, что они ненавидели Андрея Сизова, потому что его присутствие доставило им уже много неприятностей, а грозило еще неизмеримо большими. Но странно: не меньше чем Андрея Сизова каждый из них ненавидел своих трех товарищей. Каждому казалось, что это они втравили его в грязную историю, что это они, люди недобросовестные, нечестные, заставили его, человека безукоризненно чистого, с безупречным прошлым, с твердыми моральными устоями, принять участие в этой неприглядной и даже уголовно наказуемой авантюре.
Каждый давал себе слово впредь не встречаться с тремя другими, каждый с нетерпением ждал, что вот сядет он в свою лодку, доберется до своего дома, залезет под одеяло, и все кончится, будто никогда ничего и не было. А в самой глубине души каждый знал, что кончить благополучно эту историю никак не удастся, и оттого, что он залезет под одеяло, ничто не изменится, что главные неприятности еще впереди, и такие неприятности, что о них даже и подумать страшно.
А мотор стучал, лодка двигалась по воде, и снежные вершины гор неумолимо светлели. Дело шло к рассвету.
«Голоса-то ладно», — размышляли печально браконьеры.
Откуда Андрею знать их голоса, да и потом насчет голоса всегда ошибиться можно, голоса бывают похожие. А вот когда рассветет и он их увидит в лицо, то уж тут в любом случае получится очень нехорошо. Может быть, Андрей их узнает и скажет: «Вы такой-то, мол, а вы такой-то». Очень плохо!
Может быть, Андрей их не узнает. Или он никогда их не видел, а если и встречал на улице, то не знал, кто они такие. Казалось бы, тогда хорошо. А на самом деле все равно получается плохо. Ходи потом по поселку и оглядывайся: вдруг подбежит школьник и скажет: «А я вас, дяденька, знаю. Вы незаконно ловили форель в заповедном заливе. Пойдемте-ка со мной в милицию».
Можно, конечно, удивиться, сказать: «Что ты, мальчик, ты меня с кем-нибудь спутал. Я тебя вижу первый раз».
Ну от милиции отвертишься, а все равно слухи пойдут по поселку. Нехорошие слухи. Стыдные слухи. Ай-яй-яй, как нехорошо!
Такие печальные мысли одолевали всех четырех.
Моторка шла по воде, и все четверо вздыхали. То один вздохнет, то другой… А Андрей Петрович однажды даже вдруг застонал. Ему казалось, что он про себя стонет, а на самом деле он стонал громко. Он вспомнил, что вдобавок к этому мальчишке существует еще сеть, которая где-то болтается. Он понимал, что сеть позже или раньше обязательно будет обнаружена. Он помнил предупреждение Василия Васильевича о том, что, если тот попадется, обязательно выдаст своих соучастников. Андрей Петрович сердился на Василия Васильевича, но не очень. В глубине души он его понимал. В самом деле, чего ж пропадать одному? Пропадать, так уж всем вместе. Не зря же говорят: «На миру и смерть красна».
Снежные склоны проступали все ясней и ясней. Уже было ясно, что, пока моторка доберется до островка, на озере станет совсем светло. Пока что все четверо отворачивали лица от Андрея Сизова. Конечно, можно человека и по затылку узнать, а все-таки затылок совсем не то что лицо.
Серый рассвет вставал над озером, и уже различался вдали маленький островок — камень и узкая полоса песка. И три лодки, привязанные к вбитым в песок колышкам.
Валентин Андреевич гнал вовсю. Утренний туман клубился над озером, и надо было во что бы то ни стало избавиться от мальчишки, пока туман не совсем еще разошелся. Может, тогда мальчишка их и не узнает. Может быть, то1да удастся удрать и скорее домой, под одеяло. И с головой укрыться, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя в безопасности, И вот наконец нос моторки врезался в песок. Все четверо выпрыгнули на песчаный берег островка. Они отошли в сторонку, чтобы их разговор не был слышен Андрею. Было устроено короткое совещание. Все говорили чуть слышно.
— Главное — в быстроте, — сказал Андрей Петрович. — Мальчишку сейчас же на берег, быстро по лодкам — и домой!
— А сеть? — прошептал Василий Васильевич.
— О сети после поговорим, — прошептал Валентин Андреевич. — Вам хорошо: таких лодок, как у вас, на озере полным-полно. А у меня мотор. Моторных лодок не так уж много.
— Пусть мы рискуем, — сказал Андрей Петрович, — все равно надо действовать. Мальчишку на берег — и по лодкам. И будь что будет.
— А сеть? — повторил, задыхаясь, Василий Васильевич. На него уже никто не обращал внимания. Он совсем раскис. Это был уже, можно сказать, не человек, а простокваша.
— Позвольте, — прошептал Степан Тимофеевич, — оставить здесь связанного ребенка — это тоже не дело. Я не могу этого допустить. Хорошо, если его обнаружат, а если нет?
— Если мы сейчас уедем, — зашептал взволнованно Андрей Петрович, — мальчишка нас, может быть, и не узнает. Днем кто-нибудь из нас будто случайно подойдет к острову, обнаружит парня и привезет на берег. Получится еще, что он спаситель.
— А сеть?.. — слабеющим голосом прошептал Василий Васильевич.
И снова на него никто не обратил внимания.
— За дело! — сказал Андрей Петрович.
Все четверо, отворачивая лица, в надежде, что мальчик их не запомнит и не сможет потом опознать, двинулись к лодке.
Казалось бы, просто четырем здоровым мужчинам вынуть из лодки двенадцатилетнего мальчика и положить его на песок. Но на самом деле это оказалось очень сложно. Дело в том, что, как я уже говорил, все отворачивали лица, а глаз на затылке не было ни у кого. Поэтому вся операция проделывалась ощупью. Андрей между тем извивался и, ухитрившись сбросить косынку, которой был завязан его рот, даже укусил Василия Васильевича за руку. Но Василий Васильевич был так подавлен мыслями о сети, что не обратил внимания на боль. Что значит, в конце концов, какой-нибудь укус по сравнению с тем потоком неприятностей, что обрушился на него, по сравнению с крушением всей жизни, которое он предвидел. Он только слегка взвизгнул, но на это никто не обратил внимания. Всем хотелось визжать от тоски.
