— Готовы? — спрашивает. — Курки взвели?
Мужики напряглись, молча кивают, а сами целятся в яму. Буря так на колено встал — из-за роста валежина ему мешает.
— Только в меня не стреляйте, — предупредил батя и ширнул стяжком в отдушину. — Вставай, косолапый! По твою душу пришли!
Автор на охоте в августе 1969 г. (17 лет)
Берлоги в Сибири рытые, глубокие, а сверху еще снегу набило, да деревья лежат. В общем, от тряски и нереального тумана перед глазами я ничего не увидел и не понял, но мужики бабахнули залпом, и мне показалось, что я тоже выстрелил. Отец же закричал:
— Гляди-ка! Попали!
Охотники полезли к берлоге, а без лыж так тонули в снегу, ну и я за ними. И когда добрался, выброшенный из лаза залом уже был наверху, а большая медвежья голова с закушенным в пасти языком еще торчала в яме. Однако снег вокруг валился, и зверь вместе с ним медленно опускался куда-то вниз.
— Тащите веревку! — велел батя, сбрасывая лыжи.
За веревкой ринулся Буря, но опоздал: медведь рухнул в яму и оттуда дохнуло смрадом звериного жилья.
— Да никуда не денется! — Мужики, как подобает, сдержанно радовались и закуривали. — Теперь наш, достанем!
Сбили сугроб с валежины, ружья повтыкали в снег и расселись. И тут батя наконец-то обратил внимание на меня, но глядел как-то странно, с хитроватым подозрением.
— А ты-то стрелял?
— Стрелял! — с гордостью ответил ему. Он же взял у меня ружье, разломил и достал целый патрон.
Мужики заржали надо мной, стали подтрунивать, но больше от того, что их переполняли чувства: хорошее было утро, медведя взяли, охота удалась, будет что рассказать. Батя же молчал и ухмылялся, а мне стало невыносимо обидно. Ведь помню же, хоть и как в тумане, но вроде бы нажимал спусковой крючок!.. Я встал на лыжи и хотел было отойти подальше и с горя покурить Буриного «швырка», но отец дал конец веревки.
— Раз не стрелял — лезь в берлогу. Привязывай медведя, вытаскивать будем.
Я взял веревку и на ватных ногах подошел к темному челу: в кедровой гриве было сумеречно, туманное морозное солнце слабо пробивало плотные кроны, а в берлоге и вовсе был мрак и воняло так, что дышать можно лишь ртом, чтоб не стошнило. Мужики примолкли, глядели с интересом, и верно, думали, полезу я или струшу?
— Чего встал? — поторопил батя. — Давай!
На животе, как медведь, я сполз в черную снежную яму головой вперед и на ощупь нашел почему-то узкий лаз, протиснулся, потрогал руками пространство — везде была мягкая медвежья шерсть, в том числе и под коленками.
— Ну что там? — Батя склонился к яме. — Чего копаешься?
— А за что привязывать? — спросил я из подземелья.
— Сделай удавку и за шею, — посоветовал он. — Или за лапу.
Наконец в шерстяной горе я нащупал звериную голову, точнее, уши, а возле морды оказалась огромная и безвольная передняя лапища с когтями. Неуверенными руками я сделал удавку, кое-как надел ее на лапу, затянул и крикнул:
— Тащите!
Мужики налегли на веревку, а я наконец нащупал стенку берлоги, пронизанную сплетением кедровых корневищ, и встал на четвереньки.
— Раз-два — взяли! — донеслось сверху. — Еще раз — взяли!
И веселый, восторженный мат.
— … ничего себе!
Батя, видно, склонился к берлоге.
— Ты за что там привязал-то?
— За лапу!
— А почему обратно тянет? Может, за корень привязал?
— Я что, корня от лапы не отличу? — меня уже брала обида: вылезешь из берлоги — начнут смеяться…
— Ладно, подталкивай там снизу! — велел отец и ушел.
Я ощупал шерстяную гору, примерно нашел медвежий зад, уперся в стенку и стал толкать.
— Раз-два — взяли!
И так потянули, что одним махом выдернули зверя наружу, причем с частью обледеневшего снежного лаза, так что в берлоге немного посветлело. Но почему-то наверху вместо радости, словно короткая вспышка, возник переполох, злой, забористый мат и крики:
— Бей его! Бей! А, ё…
Я же пополз на четвереньках к лазу и снова ощутил под руками медвежью шкуру. В этот момент батя спрыгнул в яму, спросил звенящим, возбужденным голосом:
— Серёга? Живой?
— Живой…
— Ё!.. Вылазь!
— А медведь!..
— Убежал медведь!
— Тут еще один лежит!
Отец просунулся в расширенный лаз, что-то пощупал и вдруг одним рывком выбросил наружу небольшой и лохматый ком.
— Пестун! Вылазь!
На улице грохнул запоздалый выстрел. Я выполз из берлоги, и батя, схватив меня за шиворот, выбросил на снег, как пестуна.
— Фу, мать ити… Эй, чего стреляете-то, лешаки? Ушла!..
Мужики стояли с ружьями наперевес возле широкого, пропаханного в глубоком снегу, следа, уходящего с гривы к болоту, что-то высматривали. Отец сел на теплого еще пестуна, достал кисет и стал сворачивать самокрутку. Руки дрожали и парили на морозе, махра сыпалась на снег — таким я его еще не видел…
— На-ко, сверни! — сунул мне кисет. — Умеешь ведь?… Живой медведице веревку за лапу привязал!
Его колотило от переживания, должно быть, увидев живого медведя, выскочившего из берлоги, он в мгновение представил, что могло со мной случиться, и теперь никак не мог успокоиться. Глядя на взволнованного батю, я физически ощутил, как в один миг из меня что-то стремительно вылетело — эдакий парок, словно от дыхания на морозе. Было чувство, что сбросилось лишнее давление, ранее распиравшее меня изнутри, и одновременно будто притянуло к земле, отяжелели плечи и руки. Я сел на снег, свернул бате самокрутку, прикурил от своей спички и с удовольствием затянулся.
— А это тебе рано! — Он отнял самокрутку, жадно хватил дыма. — Впрочем, что я говорю?… Мужики подошли к нам, тоже задымили папиросами, стали разглядывать медвежонка, на котором сидел отец.
— Чего зырите-то? — недовольно спросил тот. — Сколь говорить: стрелял — заряди ружье! А вы встали, рты разинули!.. Он швырнул полсамокрутки в снег и поднялся.
— Пошли матку догонять! Выйдет в деревню — наделает делов… А ты, Буря, возьми пестуна!
Богатырь Буря легко положил добычу себе на шею, взял за лапы, и мы пошли по следу ушедшей в болото медведицы.
Она же сделала круг, снова пересекла гриву и вышла точно на нашу привязанную в березняке лошадь. Кобылка не боялась битого зверя, но при виде живого оторвала узду, сломала оглобли и убежала на Митюшкино. Буря оставил пестуна в санях, и мы пошли вдогон. Медведица шла в сторону Усачей по выдутой ветром опушке митюшкинских лугов, где снегу было поменьше. Первый раз мы настигли ее через час, однако матка подпустила метров на сто пятьдесят и резко свернула в пойменный, захламленный лес. Эх, был бы тогда у меня СВД или хотя бы простой карабин с «болтом»! Я нес «Белку», а у мужиков — тульские дробовики…
После недолгих поисков мы выгнали ее на чистое и стали догонять. Медведица брела по глубоким снегам, иногда оглядываясь и огрызаясь, но стоило сократиться расстоянию метров на сто, как переходила на мах и далеко отрывалась вперед. Брошенную деревню Усачи она обошла по бору и снова двинулась лугом. И словно дразнила нас, завлекала подальше, распахивая снег впереди всегда чуть больше дистанции выстрела, словно знала возможности нашего оружия. А может, и знала, поскольку была старой и наверняка не раз стреляной. Несколько раз от отчаяния мужики прицеливались, но отец не давал стрелять: если даже попадешь, то все равно будет подранок, а в глубоком снегу далеко от нее не убежишь.
Целый день мы висели у нее на хвосте, угнали почти к жилой деревне Симоновка, и мужики сильно вымотались. Но во мне было столько энергии, силы, а главное, хладнокровной решимости, что вполне мог стороной обогнать матку, встать у нее на пути и уложить из засады. Но на все просьбы батя только пальцем грозил, а мужики ворчали, мол, ишь, как слазил в берлогу к спящей медведице, так и расхрабрился.
