Целый день мы наводили порядок в лагере, и на следующее утро все было готово к съемке. Я укрепил камеру на капоте автомобиля и направил объектив прямо на кабину, чтобы получше можно было показать выражение лица Пенги. Сам я хотел устроиться на правом переднем крыле и давать Пенге наставления.
— Начинаем, Пенга, — сказал я. — Вон там внизу сцепление, поставь туда ногу и посильнее нажимай, пока я не скажу «довольно». А это, — я показал на педаль акселератора, — подает газ. Если нажмешь ногой очень сильно, газа будет слишком много.
Я заставил его проделать все несколько раз, чтобы он получше усвоил, потом показал, как сбавлять скорость и останавливать машину. Когда я садился на крыло, у меня не было никаких опасений. Пенга устроился за рулем, мотор ровно застучал, и я дал сигнал к отправлению.
От сильного рывка я едва не свалился на землю. Машина почти поднялась в воздух, стволы деревьев замелькали у самого радиатора.
— Поверни руль! — крикнул я.
Пенга так ревностно стал исполнять мой приказ, что машина чуть не опрокинулась. Кое-как ее выровняв, он на бешеной скорости понесся к лагерю.
Я думал лишь о том, как бы удержаться на машине, и не мог разобрать, куда мы едем, но все же успел заметить, как Марджори и дети в страхе удирают из лагеря.
— Пенга! — заорал я, стараясь перекричать рев машины. — Убери ногу с акселератора, сейчас же убери ногу!
Автомобиль сделал рывок и помчался еще быстрее. А Пенга совсем потерял голову, пока мы метались из стороны в сторону среди кустов и деревьев. Его подбрасывало на сиденье, а он мертвой хваткой вцепился в рулевое колесо и ни за что не хотел выпускать его. Мне казалось, еще немного — и у меня оторвется голова.
Когда мы снова проносились мимо лагеря, я увидел огромное дерево с толстым суком, торчащим в сторону на высоте около четырех футов от земли. Оно стояло как раз на пути нашей обезумевшей машины, и я понял, что через какую-нибудь секунду мы врежемся в него. В тот самый момент, когда машина налетела на дерево, я невольно пригнул голову. От удара кинокамера сорвалась с капота и свалилась в кабину, пробив ветровое стекло. Я со всего размаху стукнулся левым боком о сук, сорвался с крыла и кувырком покатился по высокой траве, отлетев на несколько ярдов в сторону. Еле дыша, я лежал на земле, а машина продолжала нестись с бешеной скоростью. В конце концов она свалилась с речного обрыва и остановилась, зарывшись носом в грязь.
Я медленно открыл глаза и с облегчением стал слушать, как легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев. Первые минуты лес казался мне неестественно тихим, потом я услышал топа людей, бегущих в мою сторону. Когда Мардж и дети нашли меня, я был уже на ногах и ощупывал себя, пытаясь определить, все ли кости у меня целы. Жена моя была бледна от потрясения, дети плакали. Чтобы их успокоить, я старался улыбаться, но, чувствуя острую боль в ребрах, невольно морщился.
— Наверно, у меня сломана парочка ребер, — произнес я, едва переводя дух.
— Если ты сломал только ребра, тебе очень повезло, — сказала Марджори. — Это была глупая затея. Ты мог разбиться насмерть.
В это время ребята из лагеря привели ко мне дрожащего, но невредимого Пенгу. Видимо, когда машина свалилась с обрыва, он, пытаясь выскочить из кабины, потерял равновесие и шлепнулся в грязь лицом. Белки его глаз горели, как два ярких фонаря среди ночной тьмы. Несмотря на боль в боку, я не мог удержаться от улыбки.
Мне повезло вдвойне, так как машина не получила серьезных повреждений. Мы быстро привели ее в порядок, погрузили вещи и отправились в Преторию. Там я пошел на рентген. Медицинское обследование подтвердило мои опасения. У меня было сломано три ребра. Зато все кинопленки остались целы, и это меня утешало.
Доктор наложил мне повязку из лейкопластыря шириною, три дюйма и сказал, чтобы я не снимал ее недели две.
— А как ее потом снять? — спросил я.
— Просто садитесь в горячую ванну, и пусть повязка как следует намокнет, тогда она сама легко отойдет, — ответил он.
Но впереди меня ждали еще большие беды. Моя кожа оказалась очень чувствительной к этой липкой массе, и через три дня под повязкой появилась сыпь и волдыри. Боль была невыносимой, и я попытался снять повязку, но от горячей воды она не отставала. Тогда я попробовал смочить ее спиртом. Знакомые посоветовали мне еще какое-то средство, но ничто не помогало, и в отчаянии я решил просто отодрать ее. Это была самая болезненная операция, какую мне когда-либо пришлось пережить. Повязка отрывалась вместе с кусками кожи, и потом в течение многих дней даже легкое прикосновение рубашки было для меня сущей пыткой.
Во время съемок этих пяти фильмов мы постоянно наталкивались на необычайные эпизоды. Конечно, неудачи у нас тоже были, но в общем нам исключительно везло на редкие сцены с животными, а такие кадры были для меня особенно ценны.
Наиболее удачной оказалась наша поездка в Бечуаналенд, где мы сделали фильм, который я назвал «Кэрол в стране Кама». Там нам удалось снять один эпизод, о котором многие говорили, что поймать такой момент второй раз просто немыслимо.
Это произошло ранним утром, когда мы сидели на своей наблюдательной вышке. Она была устроена высоко над землей в развилке огромной ветки фигового дерева на берегу реки Лимпопо. Ее соорудили для нас наши помощники-африканцы. С этого удобного наблюдательного пункта мы собирались снимать животных, приходящих сюда на водопой рано утром, в полдень и к вечеру. Здесь было также излюбленное место купания слонов. В прежние свои поездки я видел, как они приходили сюда целыми стадами и плескались в воде, покрывая свои массивные серые туши толстым слоем прохладной грязи.
Я часто рассказывал жене и детям об этом месте и о множестве разных животных, так что вся моя семья сгорала теперь от любопытства. Я был уверен, что им не придется разочароваться. В этой экспедиции с нами был фотограф Джон Лимбери, вместе с которым я многие годы охотился и фотографировал зверей. Я знал, что этот человек нередко добивался отличных результатов, делая снимки при очень трудных и опасных обстоятельствах.
Из-за деревьев позади нас наконец показалось солнце и осветило массивные скалы на противоположном берегу, отделявшие реку от леса. В просвете между скалами виднелись деревья, покрытые росой, радужно сверкавшей в лучах утреннего солнца, точно мириады крошечных зеркал. Лес медленно пробуждался. Горные канарейки приветствовали солнце серебристыми трелями, кричали орланы, и было слышно, как среди скал и камышей журчит вода. Восхитительный покой и безмятежность царили вокруг. Я закрыл глаза, прислушиваясь к звукам этой симфонии джунглей, и передо мной смутно замелькали солнечные образы прошлого: охота и сафари, африканские танцовщики во всем их неистовстве и великолепии, животные, мчавшиеся по равнинам. Все эти образы обступали меня, будто ласковые призраки, сменяя друг друга и неся с собой дорогую память о прошлом. Как замечательно, думал я, что можно показать жене и детям хоть частицу того, чем я жил раньше и что приносило мне радость.
