И когда окунь тяжело бухается в траву, к нему бросается мой приятель. «Кило! Полкило!» — вырывается у него.
Не улеглись еще страсти, как вначале плавно, а потом стремительно повело леску на другой удочке. «Потерпи, сдержи нервы…» — шепчу я товарищу.
Снова точно такой же полосатый окунь бушует, угодив в ведерко. Тут уж не до песен птичьих, не до цветочной разноцвети. Вспышка окуневого клева ослепляет и оглушает нас, пусть и на короткое время.
Но сойдет одержимость, засвежеет вечер, и опять будет покойно на душе. Опять мы услышим и птах, и шорох трав, и голова пойдет кругом от тягучей цветочной сладости…
Пропылил и скрылся первый автобус с заспанными пассажирами. Позади осталось и село Пески, где рождаются и нарастают утренние звуки. Все заботы позади, а перед глазами прохладная синь озера, густая зелень бора и светлая березовая даль…
На отмели не хлопья пены, а сверкающие чайки-мартыны. Они нехотя поднимаются, резко кричат и снова опускаются на воду. Тут же впаяны в стеклянную гладь стайки хохлатой чернети, нарядные широконоски, юркие чирки. Никто не тревожит птиц выстрелами, мотоциклетным треском. И я отворачиваю в степь под звенящее жаворонковое небо.
Здесь со всех сторон пристают ко мне со своими смешными вопросами — «чьи вы?» — чибисы, а большой веретенник завел нескончаемое: «Веретень, веретень, веретень». Да знаю же я, знаю, как тебя зовут!
То слева, то справа слышится: «Чи-зить, чи-зить». Белые и желтые трясогузки, перекликаясь меж собой, семенят впереди меня, перепархивают с легким щебетом. Любопытные пичуги вежливо сопровождают на край степи.
Она обрывается возле кочковатого круглого болота. Тут царство куликов, расхваливающих его на все голоса. И вправду, нет на свете для них ничего милее неказистого болота. Родное оно каждой опетой кочкой, каждым редким кустиком и худенькой березкой.
Конотоповая дорожка взбегает на взгорок и теряется в цветущих кустарниках ивняка. Издали светятся на них золотисто-медовые сережки. Кажется, вот-вот полетят они за компанию с мохнатыми шмелями, гуднут в теплыни майского воздуха. Да только как стронуться, хоть и щекочут шмели!
Высоким березняком спешу к дружному тетеревиному токовищу.
Не заглушает громкое бульканье веселые голоса зябликов, мелодичную звень синиц и ликующее токование лесных коньков. Только где косачи — точно и не скажешь.
Расступились березы, и словно брызнула удивительная яркость молодых сосенок. Чисто в них, покойно, и остро-остро пахнуло смолой. А между рядками коричневая россыпь лосиного помета. Давно пасутся, видать, сохатые в борке, но ни единой сосенки не объели.
Втайне надеюсь на встречу с лосями. А, может, вдруг посчастливится увидать мамашу с детенышем? Однако надо успеть к косачам. Совсем близко слышится в сосенках хлопанье крыльев, а на ближней березке сидит иссиня-черный петух. Он, точь-в-точь судья всесоюзной категории, внимательно следит за бурными поединками собратьев.
Присаживаюсь в метрах десяти от токовища и наблюдаю. За сосенкой неумело чуфыркает молодой тетерев. Отзываюсь ему, и он, принимая меня за равного, важно выступает на полянку. Горят красные брови, блестят распущенные крылья, белеет подхвостье. Он ищет соперника, но не замечает и раздосадованно подпрыгивает.
Мою «перебранку» с косачом прерывает приглушенный топот. Оборачиваюсь и невольно вздрагиваю: в трех метрах стоит лесной козел. Он в упор рассматривает меня, а я его — стройного красавца. Ветвистые рога еще в пуху, но все равно великолепен сибирский козел. Он неторопливо проходит вблизи и только после взлета перепуганных косачей переходит на пружинистые прыжки.
Солнце поднялось в зенит, и, как по команде, умолкли тетерева. Лишь иногда доносится курлыканье журавлей и далекое гудение тракторов. С зазеленевших лывин и болотин то и дело поднимаются селезни в парадном оперении. Описав круг, они снова опускаются на разливы.
Иду сплошным «бельником» — высокоствольным березовым лесом. Воздух — будто не дышишь, а пьешь березовый сок. А если заденешь смородиновый куст, то как бы свежую сладко-кислую ягоду отведал.
Владениям голосистых зябликов и коньков нет конца и края. Сверху, где переливается белизна берез в солнечных бликах, не смолкают их песенки. А внизу неподвижные вертишейки наполняют лес пронзительными криками. Все живет, поет и радуется.
…Легко шагается майским лесом. Он насквозь просвечен и обласкан солнцем. Сколько пройду — не знаю. Везде ждут меня встречи с птицами, то сразу с четырьмя зайцами на старой полевой дороге, то с диковинным капом на березе, то еще с кем-то и с чем-то.
Древний дедушка ласково говорит на ухо такой же старенькой бабушке:
— Бают, грибочки пошли. Теперь бы лукошко да за ними, молоденькими, сходить…
И оба улыбаются как-то лучисто и светло. Ну совсем малые дети!
И я тоже думаю о грибах. Право, весточка о них покоя не дает. Равно рыбаку услыхать о добром клеве где-то на речке. С вечера утра ждешь — не дождешься…
Летние ночи — светлозоры. Закат еще не погас, а с востока слабый свет занимается. Белеет небо, звезды, словно глаза, зажмуриваются, а окна чистой синью наливаются. Нет-нет да и озарится край неба вспышкой молнии. Рокотнет сонно дальняя гроза, и снова тишина.
Выхожу сухой теплой дорожкой, а ближе к лесу росными травами шагаю. От берез туманной прохладой веет, просыпаются под золоченым крылом зари птицы. Сперва с паузами, неуверенно, пропел певчий дрозд. Ему негромко отозвалась кукушка, а в соснах захлопала крыльями серая ворона. Вроде бы, певцам аплодирует…
Растекается рассвет по небу, высветляет полянки и межстволье березняков, оттесняет сумрак из борка в ельниковые посадки. Здесь и первые грибы ищу, склоняюсь к хвойному настилу. А на меня уже глядят блестящие маленькие маслята. Они то шоколадные, то сливочные, то светло-коричневые. Скользят из рук в корзинку, будто радуются. Дескать, экая рань, а уж и человек пожаловал.
Дышу я грибным запахом, неторопко брожу борком. Там ватажка маслят, а вот особинкой один пока приподнялся, на задорную шляпку хвоинку подцепил. Протягиваю руку и думаю: вдруг отпрыгнет он в сторонку и покатится сказочным колобком. Туда, где дикий голубь пробует ворковать, вслед за бурым зайчишкой и быстроногой косулей. Где-нибудь и лисоньку повстречает на лесной тропинке…
А солнышко тоже колобком взбирается все выше и выше. И все звонче зяблики — первые по лесу песельники — заливаются. Кажется, не листва и хвоя над головой, а одни только песни. Там дрозды стараются, тут иволги восторженно свистят, здесь лесной конек — «Ты сияй, ты сияй» — упрашивает. То дятел подаст голос, то синички около дупла по-весеннему распоются.
Земля росой дымится, капли радугой переливаются. Покачнулась белоснежная ромашка и холодным душем обдала косолапый подберезовик. Не зябко будет ему в компании
