Матрос с парохода придержал лодку багром, а другой матрос одновременно спустил в нее лесенку железную с перильцами, — она пришлась в серединку лодки, — и говорит:
— Ну, кто в Людце сходит, садись!
Останется, думаю, Екатерина Васильевна! И стою. В лодку спустились каких-то два пассажира, а я все стою. Матрос спрашивает:
— А ты, мальчик, что же? Боишься, что ли?
— Нет, — говорю, — Екатерину Васильевну жду! — А в это время как раз и она на корму прибежала с корзиной своей и пакетиками. А уж сверху, с палубы кричат:
— Скоро ли там? Что пароход задерживаете?
Уселись, наконец, все в лодку. Лесенку подняли, пароход зашумел колесами и стал быстро уменьшаться, и вот уж он далеко от нас ушел, а мы на средине большой реки качаемся на поднятых пароходом волнах.
III
На берегу нас встретили три маленькие девочки Екатерины Васильевны.
Поздоровалась мать с ними и говорит:
— Ну, вот я гостя вам привезла!
Девочки уставились на меня, а я почему-то сконфузился.
А Екатерина Васильевна спрашивает:
— А Шурка где же?
— Он в лес ушел с ребятами, за удочками! Как пообедали, он и ушел! — тоненьким голоском сказала Верочка, высокая худенькая девочка лет семи.
Пошли по сыпучему желтому чистому песку, который покрывал берег до самой воды. Даже ноги в нем слегка вязли, и идти было тяжело.
Вдоль берега за высоким сплошным забором тянулся большой, весь густо заросший, старый сад.
Только прошли мы старый сад, за ним другой, молоденький, по крутому береговому склону рассажен, а на самом верху среди молодых деревцов стоит дом, такой веселый с виду, приветливый.
— Вот и наш дом! — говорит Екатерина Васильевна.
Вошли мы в маленькую калиточку возле бани, поднялись по крутой дорожке вверх. Задняя половина дома оказалась в два этажа. Окна в нижнем этаже совсем близко к земле. А за домом — двор, большой, с разными сарайчиками и амбарчиками. Вошли в дом, прошли большую светлую переднюю и оказались в столовой. Екатерина Васильевна вдруг заторопилась и говорит девочкам:
— Ну, вы занимайте гостя, а я пойду!..
Захватила свою корзину, узелки и ушла куда-то в заднюю половину дома.
Остался я с девочками. А мне раньше с девочками совсем не приходилось встречаться. Школы тогда были для мальчиков и девочек отдельные, а в домах, где есть девочки, бывать мне не приходилось. Поэтому, о чем с ними говорить, я совсем не знал. Стою возле своего чемоданчика и на них гляжу, а они — на меня. Наконец, Верочка спрашивает:
— Это твой чемодан?
— Мой, — говорю.
— А палки эти тоже твои?
— Мои, только это не палки, а удочки!
— А у Шурки удочки не такие.
На этом наш разговор и кончился. Стоим и молчим. Потом девочки переглянулись между собой, хихикнули обе и убежали куда-то. А я один остался. Сижу.
Окна в комнате все цветами заставлены. Над дверями портрет какого-то генерала с неестественно перетянутой талией. Большие стенные часы громко тикают. А под потолком мухи жужжат. Много мух! Скучно мне стало.
Вышел я в переднюю, оттуда на двор и в садик перед домом и лег на траву.
Вид передо мной чудесный! Прямо — река, широкая, спокойная, как стекло, гладкая. За ней безграничные зеленые луга. Только на самом горизонте видна зубчатая полоска леса да село какое-то. Среди лугов тут и там вода блестит, а около села как будто целое большое озеро. Ага, думаю, это та самая Глухая Сна, что я с парохода видел. А Прорвы не видно…
Солнце уже довольно низко опустилось. Но птички еще пели в саду. Одна из них так явственно выговаривала: «Пе-етю видите!», что хотелось спросить ее: «Какого Петю?»
Долго ли я так лежал, не помню. Только сзади вдруг неслышно появился мальчик одних лет и одного роста со мною, смуглый, загорелый, босой и без шапки. Но одет очень чистенько и как-то даже щеголевато: рубашка светлая, чистенькая, аккуратно ремешком перетянута и одернута, штанишки до колен аккуратно подвернуты.
Ни слова не говоря, лег он тоже на траву неподалеку от меня. Лежим оба и молчим. А я по своей привычке внимательно сбоку разглядываю его.
Лицо у него смуглое, глаза как будто суровые, верхняя губа слегка кверху вздернута, и под ней белые зубы блестят. Загорел весь до того, что на носу кожа лупится, а шея сзади под затылком совершенно черная. Так меня эта шея поразила, что я невольно выразил вслух свое удивление:
— Шея-то у тебя какая! Черная!..
А он мне:
— А тебе какое дело! — И вздернутую свою верхнюю губу опустил на нижнюю, сжал губы, и лицо у него приняло презрительное и суровое выражение.
Я так и не нашелся, что ему сказать, и мы замолчали. А потом он меня спрашивает:
— Тебя как зовут?
— Шуриком.
— А меня Шуркой.
Ага, думаю, это и есть Шурка, сын Екатерины Васильевны, которого она так смешно называет — сарданапалом.
А Шурка говорит:
— Мы завтра с ребятами к Якову Ивановичу едем. Поедешь с нами?
— Поеду, — говорю. — А к какому это Якову Ивановичу?
— А к губернатору.
Что такое, — думаю, — губернатор, ведь это какое-то большое начальство. Откуда в Людце губернатор? И спрашиваю недоуменно:
— А он где, губернатор-то?
— А он на реке, на бакенах сидит. Вон там! — и махнул неопределенно рукой, куда-то в сторону большого сада.
Я опять ничего не понял. Губернатор… На бакенах сидит. Что все это значит? Бакены — ведь это те красные и белые колпачки, которые я вчера видел с парохода. Они, действительно, на реке стоят, но как можно на них «сидеть» да еще губернатору?.. Уж не смеется ли надо мной Шурка? Но нет, Шурка говорил обо всем этом вполне серьезно, как о вещах общеизвестных.
Не решился я расспросить Шурку более подробно — не хотелось мне перед ним обнаруживать свое невежество.
Скоро Верочка тоненьким голоском позвала нас чай пить, а после чаю Екатерина Васильевна спать нас отправила, хотя еще не было десяти часов.
Спать мне пришлось вместе с Шуркой, в его комнатке, которая оказалась в нижнем этаже задней половины дома. Комнатка маленькая, но такая же аккуратная, как и сам Шурка. Все прибрано и все на месте.
Перед сном мы разговорились. Я ему рассказал о себе, удочки свои показал, а он мне свои. Я им подивился — очень хорошие удочки, хоть и самодельные. Удилища прямые, легкие и крепкие. Шурка сказал, что они из вересу[7]. Верес я знал только как невысокий кустарник, а оказывается, он деревцами растет. И очень хорошие выходят из него удилища.
Выяснилось в разговоре с Шуркой, кто такой «губернатор», который «на бакенах сидит». Дело, оказывается, совсем простое: в двух-трех верстах от Людца на другом, берегу Сны живет один людецкий крестьянин, Яков Иванович Вершин, по прозвищу «губернатор», а живет он там потому, что он бакенщик, то есть надсмотрщик за бакенами; это и называется «сидеть на бакенах». Завтра жена его посылает ему свежего хлеба, а повезут хлеб два сына Якова Ивановича — Володя и Вася, приятели Шурки. А Шурка с ними хочет ехать и меня зовет. Вот и все.
