Роберт Лесли - Медведи и Я

Четыре угрюмых индейца с ружьями медленно плыли вслед за нами до самого вечера, потом вдруг повернули и направили свою моторку назад к Топли-Лендингу. Спустя час Ред-Ферн и Клит Мелвил примчались на катере провести часок у нашего костра.

Я еще раз мысленно перебрал доводы в пользу того, чтобы переселиться в такой далекий и труднодоступный район, как озеро Такла. Во-первых, там можно будет намыть золото, а, во-вторых, я считал его идеальным местом, где можно спокойно вырастить медвежат и потом отпустить на волю. Чтобы нормально развиваться в собственной среде, им необходима естественная медвежья пища, а ее можно найти в местности, где есть болота, луга и лес, вдали от борьбы за существование на не выжженных пожаром, но пострадавших от засухи окрестностях озера Бабин.

Дикий медведь вырастает и запасается здоровьем на двадцать пять — тридцать лет жизни за счет жесткой программы физических нагрузок и питания, равной которой не знает ни одно другое животное его веса. Я не раз наблюдал, как медведи барибалы и гризли переплывали озеро шириной в три мили, а затем взбирались на гору на другом берегу, хотя могли бы выбрать и более легкий путь. Я видел также, как барибалы галопом спускаются с горы и, не снижая скорости, лезут на пихту высотой футов двести, как мы по шесту, обнимая ствол передними и задними лапами, пока не вскарабкаются до самой верхушки. Новый район обещал неограниченные возможности для развития всей заложенной в медведях энергии.

Еще одним доводом в пользу предложения А-Тас-Ка-Нея было то, что в окрестностях озера Такла на тысячи квадратных миль тянулись высокие, почти непреодолимые горы, непроходимые леса и несудоходные реки, где, наверное, еще многим поколениям животных будут неизвестны дальнобойные ружья с оптическим прицелом. Хотя парламент еще не утверждал проект закона о создании в этой части Британской Колумбии провинциального парка, вопрос о превращении ее в охотничий заказник был почти решен. Консервативно настроенные организации оказывали сильный нажим на Оттаву. Дальновидные канадцы не хотели сидеть, сложа руки, и ждать, чтобы с растительным и животным миром их страны произошло то же, что в Соединенных Штатах, где полностью стерли с лица земли дикую жизнь, что привело к непоправимому нарушению равновесия в природе — непростительной ошибке.

Пересечь теснины озера Бабин напротив полуострова Грин-Эрроу оказалось не так просто, как я думал. На второе утро пути я проплыл по гладкой зеркальной поверхности всего милю. Внезапный резкий порыв ветра развернул каноэ и едва не опрокинул его. В считанные мгновения вздыбились трехфутовые волны, и медвежата полезли прятаться от брызг под сиденье. Нос так задирался на гребне каждой волны, а днище так хлопало на подошве, что я испугался не меньше медвежат. Перевернуться при таком ветре посреди озера означало почти верную смерть, не говоря уже о том, что я лишился бы всего снаряжения и единственного средства передвижения.

Как только первая волна обрушилась на нос каноэ и выплеснула на медвежат пять галлонов воды, они, недовольно урча, полезли на корму, шагая прямо по коробкам с провизией. Они устроились между моих колен и уставились прямо по курсу с важностью пилигримов. При бортовой и килевой качке каноэ, у которого только одно весло, рулевое, довольно трудно управляемое суденышко. Упираясь коленями в днище и приваливаясь спиной к сиденью, я ухитрялся поддерживать равновесие, несмотря на то что приунывшие медвежата копошились у меня в ногах. Мне оставалось только держать нос лодки против ветра и упираться изо всех сил, чтобы ее не развернуло бортом к ветру, тогда бы мы перевернулись. Возвращаться же было поздно.

Вскоре у меня так свело мускулы от холода и страха, что я отказался от мысли о движении вперед. Даже борьба за то, чтобы остаться на плаву, казалась мне почти безнадежной — ведь я выгребал против ветра одним веслом шириной в каких-нибудь восемь дюймов, да еще вычерпывал воду между порывами ветра. Если бы не мой груз, служивший балластом, каноэ перевернулось бы в первые же пять минут. Стоило грузу сдвинуться — и мы оказались бы в воде. Временами я так налегал на древко кедрового весла, что оно гнулось. Порывы ветра налетали один за другим, и у меня не было времени вытащить запасное весло из чехла на случай, если это весло сломается.

Мне казалось, что прошла вечность и шторм уже никогда не кончится, когда вдруг порывы ветра стали более короткими и не такими яростными. Погружая весло в бушующие волны и кляня свои ноющие плечи, я вдруг заметил, что чуть-чуть продвигаюсь вперед. Темная кромка восточного берега медленно превращалась в отдельные деревья, скалы, обрывы и песчаную прибрежную полосу. Когда надежда и способность разумно думать вернулись ко мне, до меня дошло, что я весь промок и посинел от холода. Меня так трясло, что я не мог управлять своими движениями.

Под прикрытием береговых обрывов стреловидного полуострова было спокойнее, здесь хоть не утонешь. К несчастью, я никак не мог отыскать место для стоянки. Очень древние и обросшие лишайником кедры и хемлоки были окружены более молодым лесом из пихт, бальзамических пихт и карликовых сосен. На скалистом узком берегу росли ольха и ивняк.

Тесно растущие бальзамические тополя (тополь трехгранный) толщиной до шести футов пропускали лишь отдельные, отвесно падающие солнечные лучи, и у земли царил пещерный сумрак. Лесные ибисы, цапли и выпи стояли как часовые на островах из выбеленного солнцем плавника, а с верхушек деревьев о нашем приближении громко возвещали белоголовые орланы и скопы.

Когда, наконец, обогнув острый мыс, мы вошли в длинный, как вытянутый палец, залив, я с радостью увидел бесконечное торфяное болото и топи; здесь медвежата смогут наесться, вырыв всяких насекомых, личинок, лягушек, луковиц, нежных побегов базилика, корней скунсовой капусты и скользких желтых улиток. Ближайшее защищенное место для лагеря оказалось в полумиле в глубине залива, но пробиться к нему было нелегко — ветер мог бросить тяжело груженное каноэ на прибрежные камни. Поздние губастики, водосбор, астры и кастилея создавали обманчивое впечатление весны.

Пока я разбивал стоянку и пристраивал продукты так, чтобы до них не добрались медведи, они все более широкими кругами отходили от лагеря, осваивая новую территорию. Я уже собрался было прогуляться с ними по болоту, как вдруг Расти испустил такой пронзительный устрашающий вопль, что его, наверное, слышно было и за четверть мили отсюда. Чтобы я легче нашел его, он продолжал вопить что-то вроде «Мо! Мо!». Подойдя ближе, я увидел, что вся троица вскарабкалась на самую верхушку молодой ели, которая опасно раскачивалась под их тяжестью. Большой мишка-трехлетка пытался дотянуться до них передними лапами, взобравшись вслед за ними по ели, насколько позволяло тонкое дерево. Медвежата увидели меня раньше, чем обидчик, и их отчаянные вопли сразу стихли, так что медведь обернулся посмотреть, что происходит. Увидев меня, он сразу же соскользнул с дерева. Я дал ему возможность уйти без какого-либо ущерба для его достоинства. Для любого медведя потерять лицо — это настоящее бедствие. Отступление без борьбы означает утрату иерархического статуса в своем сообществе — таков незыблемый этикет леса, определяющий, кто дает по мозгам, а кто получает.