Тут, на меже у ложка, встретил его отец Гаврила светлокосую Марию и не мог до рассвета расстаться с ней. Тут Гаврила солено-горько целовал Марию перед уходом на фронт, и тут же посадили они тонкую калину…
Не вернулся Гаврила к заветному ложку. Без него распустилась и наливается багряно ягода-калина, без него поседела вдова Мария, вырос русокудрявый Петр и остался там, где жалели друг друга отец с матерью. И пока поднимаются из ложка жаворонки, семьятся куропатки да светятся в родничке разноцветные галечки; покуда невестится калина и рдеет по осени засвеченная закатом, — живет на земле тракторист Петр. И хлеба нянчат вольные ветра, и душистыми вечерами поднимается чистый месяц светлым сердцем русской земли.
Еще лишь тонко засинело небо, и холодный дым тумана не сплыл вниз по течению речки, а под таловым кустом, где я поджидаю, когда проглянет из парного курева чистое стекло омута, слышится «бульк-бульк». Будь со мной сынишка, он непременно решил бы, что заиграла крупная рыба. На первых порах, облюбовав себе омут, я тоже возбужденно вздрагивал, крепче затаивался и ждал, ждал поклевки неведомой рыбины. И загадывал, чего греха таить, кого вытащу: окуня, язя или чебака?..
Вода переставала волноваться в сумеречной тени талин, теснее становилось в садке зеленоглазым окунькам, жеманным плотвичкам и щуплым черноспинным ельцам, а той желанной поклевки не было. Я уносил домой рыбью челядь, и чем бы потом ни занимался, нет-нет да и вспоминал тяжелое бульканье, и широкие волны из-под куста. А сколько бы длилось вот так — не знаю, не задержись однажды у омута до полден.
…Утро народилось ясное, и солнце с неожиданной отчетливостью высветлило дно омута у тальника. И тут опять сбулькало, и завилась воронкой вода, и кто-то скользнул с глуби к берегу. Но не здоровенную рыбину я увидел, а самую обыкновенную ондатру. Она уселась на дне возле темного зева норы, покосилась на меня и начала старательно мыть передними лапками рыжеватую мордочку. Смыла ночную дрему с глаз и добралась до коротких ушей и толстой шеи.
До того аккуратно и прямо-таки упоительно умывалась ондатра, хоть сам тут же за компанию с ней полощись! Однако вовремя одумался: я же рыбу испугаю и ондатре помешаю. А она опустила лапки, чихнула — веселые пузырьки выскочили на поверхность, и не спеша полезла в нору. Исчез ее длинный хвост, очень похожий на овальный рашпиль, и больше никто не волновал под кустом воду.
К обеду ондатра снова выбралась из норы, задумчиво задержалась на дне и не заметил я, как она вынырнула на середину омута. Даже и не оглянулась, а сразу же озабоченно поплыла к левому отложью берега, где сочно зеленел листьями и краснел початками высокий аир. Там ондатра долго шевелила стебли аира, иные сгрызала и ела.
Возвратилась она через омут не простой[3], а с толстым огрызком аира в зубах. Конечно, заметила человека над своим «домом» и приостановилась настороженно. «Нырнуть или повернуть назад» — понял я по искринкам в ее глазах. «Нырнуть!» — и ондатра ушла под воду, а когда волны успокоились, я увидел зверька у норы. Оттащила она огрызок аира к себе в дом и вылезла на дно. У воды да не напиться… Снова принялась ондатра обихаживать свой пушистый ненамокаемый мех. Охорашивается, а на самом деле меня испытывает: удержусь я от соблазна ткнуть чем-нибудь в нее или нет?..
С того дня стал я рыбачить у куста как бы не один. Я удил рыбу, а ондатра уже без всякой опаски всплывала наверх, достигала другого берега и шелестела аиром. Поглядывая изредка на умывания ондатры, на завтраки и обеды, припоминал я всякие небылицы про ее сестер…
Как-то в деревушке Полозовке, чьи домишки сгрудились по обеим берегам Барневки, пропали у Серафима Коровина утята и по наущению старух он исстрелял по невинным ондатрам патронташ боеприпаса. А у нас в Уксянке, в краю Плетни, начали их истреблять лишь за то, что пожарник Митька Назимов нечаянно поймал неуклюжую на суше ондатру в своей капусте.
— Овошши пожрет етот рагутан, — не сумев выговорить слово «ондатра», советовала ему прибить зверька восьмидесятилетняя беззубая теща. Митька не послушался старухи и отпустил ондатру в речку. Как охотник, он догадался: ондатра случайно попала на огород — переходила с высыхающего озерка Бабье на Барневку. Однако мужики по соседству для «самообороны» загубили не одну ондатру.
Долгие годы рыбаки, промышляющие на озерах сетями карася, уверяли всех, будто ондатра выедает из ячей попавшуюся рыбу. Впрочем, доля правды, наверное, есть в их рассуждениях. Однажды отец застал ондатру за неприличным для грызуна занятием. Выбирал он карасей в лодку из сети, обернулся, сам не зная зачем, и увидал, как осмелевшая гостья таскает рыбу покрупнее на голые кочки по трясучей лавде[4]. Проплыл отец подле лавды и насобирал с ведро краденых карасей из своего улова…
Мою ондатру не интересовали вислозобые инкубаторские утята, что пробирались из села к омуту и жадно перелопачивали клювами ил на отмели вблизи аира. Не обращала внимания она и на рыбешку, когда я для проверки опускал к норе чебаков на леске. Тем более не искала она овощи, а после умывания грызла аир или молодые ветки ивняка…
Вон опять сбулькало под кустом, и я не гадаю, кто там, а шутливо говорю старой знакомке:
— Здорово, что ли, хозяюшка!
Правда, вряд ли жива та самая ондатра: двадцать весен — шумных и смирных — укатилось по Барневке с той поры, как стал рыбачить здесь на омуте. Замелел он порядком, куст наполовину иссох — обожгли его, когда пылили с самолета по правобережью. Но не затянуло илом нору и возле нее все так же умывается золотистая ондатра, доверчиво посматривая на человека. Как прежде, плывет она к аиру и долго копошится там, а над ней качается на стебле и лепечет о чем-то желтая трясогузка. И доброе солнце обживает бесконечно синее небо, добродушно утешая звонкогорлую ораву деревенских петухов.
Все так, все так же, как в первое утро…
Подростками не мешали друг дружке. А как повзрослели — одна березка очутилась в неласковых ветках боярки. Ее сверстница, будто уколовшись, отбежала и замерла над крутояром. Внизу текла в ивняковых волнах смирная летней порой речушка Барневка, и вырастали вечерами сизые туманы.
Любо было мне после рыбалки присесть к березкам. С закатом попрощаться, варакушке за усладу поклониться и подышать напоследок сырыми речными запахами. И все хотелось освободить березку от цепкой боярки. Поди, больно ранит она шипами ее, тонкую, не от уколов ли по рани весенней запекается кровью сок на березке? Второй вон как вольно живется: никто не теснит, не тревожит.
