Казалось, всю науку Жаворонок приобретает для одного себя. Если ему хотелось, он играючи выполнял любое, самое сложное требование, он, как нежная струна, отвечал на каждое движение пальцев наездника. В эти минуты поводья казались Чары слишком грубыми, тут нужны были не ременные полосы, а тонкие шелковые нити…
Но случались дни, и не о шелке — о палке из твердой чинары мечтал Чары. В такие дни Жаворонком овладевало какое-то веселое безумие, двухлетний конь вел себя, как стригунок, в норове Жаворонка не было ни злобы, ни ожесточения, он не пенил, не окрашивал кровью глаза; с какой-то детской непосредственностью выкидывал он свои выкрутасы, не теряя при этом дружелюбного отношения к Чары.
Это дружелюбие обезоруживало Чары, он хотел, но не мог брать коня «на силу». Молодость и чувствительность коня требовали иных приемов работы. И он нашел эти приемы: строптивости Жаворонка он противопоставлял терпеливое упрямство. Он никогда не отступал от намеченной цели, на все выверты коня отвечал ласковым понуждением. Он оставался спокойным, когда все внутри у него дрожало от бешенства. И нервный, трепетный характер коня начинал сдавать под этим ровным, не знающим спада, упорством.
Это был такой изнурительный и, казалось бы, безнадежный труд, что даже Сарыев однажды сказал:
— Не мучай себя, Чары-джан, понапрасну…
Но Чары закричал неожиданно звонким, злым мальчишечьим голосом:
— Не таких видели!.. Немец упрямей был!..
— Это верно, Чары-джан… Только не озлобляй сердца своего против коня.
Нет, Чары не ожесточал сердца против Жаворонка. Он был не только тренером, наездником, но и чабаном, конюхом, нянькой Жаворонка. Он находил для него самые тучные луга, своими руками готовил теплое пойло, засыпал корм, мыл, скреб, чистил. И неустанно наблюдал, изучал коня…
Что ни день, дарил его Жаворонок новыми неожиданностями. Он уже ходил под седлом, когда вздумал сыграть с Чары одну из самых жестоких своих шуток.
Позади конефермы находилось большое ровное поле, огороженное глинобитной стеной. До войны там объезжали коней, но сейчас площадка густо поросла сорной травой — колючкой. Собрав ребятишек, Чары в несколько дней выполол всю траву и деревянным катком подровнял грунт. Затем оседлал Жаворонка и рысью двинулся к площадке. Они приближались к широкой бреши в стене, когда Жаворонок испуганно повел ушами и, занеся круп в сторону, резко осадил. Чары послал его вперед. Конь всхрапнул и взмыл на дыбы. Чары не успел опомниться, как, шатко переступив на задних ногах, Жаворонок грохнулся навзничь. В последний момент Чары, оттолкнувшись от стремян, успел выброситься из седла. Они упали порознь — конь и человек…
— И тебе не стыдно? — сказал Чары.
В момент падения Чары не почувствовал боли, но сейчас спина горела, как при ожоге. И все же надо продолжать работу. Он поставил ногу в стремя и трудным усилием послал свое съежившееся от боли тело в седло.
Сделав небольшой круг, Чары снова направил Жаворонка к бреши в стене. Он почувствовал, как опустился зад коня, и, ловя последний момент, схватил в горсть его гриву, всем телом подался вперед и не дал Жаворонку стать на дыбы…
В чем же дело?
Чары отпустил поводья, и конь сразу кинулся прочь от стены. Очевидно, что-то пугало Жаворонка. Чары спешился и повел его к стене. Он уловил быстрый испуганный взгляд, брошенный конем вверх, и разом все понял. В ограде как раз над проломом торчала палка с обрывком красного полотнища. Ее укрепил один из подростков, помогавший ему в уборке площадки. Он шутливо назвал тряпицу «флагом стадиона». Эта шевелящаяся на ветру тряпица и вызывала испуг Жаворонка.
Но Чары не хотел делать уступок Жаворонку. Пугливость коня — опасная болезнь, ее надо тушить в зародыше. Чары погнал коня прочь от ограды. Он хорошенько промял его, заставил утомиться и осторожно повел к ограде. Но сопротивляемость Жаворонка еще не была ослаблена. Чары снова задал ему работу. На землю спускались сумерки, и кумачовая тряпица полиловела, когда Чары наконец провел Жаворонка сквозь страшную брешь. Он шагом сделал круг и одобрительно потрепал коня по шее. Трудовой день не пропал даром…
Сарыев оказался хорошим хозяином колхоза. Ему удалось вернуть на конеферму нескольких коней, отданных Курбановым в частные руки. Из них лишь гнедой Мелекуш да каурый иомуд годились для объездки, остальные были испорчены.
Мелекуш и каурый новой заботой легли на плечи Чары. Оба были смирными, усердными, но весьма посредственными конями. И хотя Чары не возлагал на них особенных надежд, он считал своим долгом уделять им по нескольку часов в день для тренировки. Лишь когда из армии возвратились ярые лошадники братья Карлиевы, он смог избавиться от этой дополнительной нагрузки и снова посвятить все свое время Жаворонку.
Каждый день объезжал он его за глиняной огорожей, над которой колыхался побуревший от солнца обрывок флага.
Внешне Жаворонок стал послушней, но внутренне не покорился Чары. Случалось, он развивал такую скорость, что Чары утрачивал ощущение своего веса. «Жаворонок — великий конь», — думал Чары, и эта мысль поддерживала его в те дни, когда все его старания разбивались о снисходительную лень коня.
В один из счастливых дней на площадку пришел Сарыев. Когда Чары после пяти кругов остановил чуть взмокшего Жаворонка, Сарыев сильной рукой притянул к себе друга и поцеловал.
— Идущий и пески перейдет, — сказал Сарыев.
Но похвала не обрадовала Чары. Он слишком хорошо знал зыбкость своих успехов. Чары обладал прирожденным талантом тренера, волей, настойчивостью. Но он был молод и потому недостаточно опытен. Быть может, по этой причине за пестрой сменой своих успехов и неудач он проглядел приближение зрелости Жаворонка. Так или иначе, но переход к окончательной зрелости не обошелся без бурных потрясений…
Однажды во время скачки, когда Жаворонок был хорошо настроен и на большой резвости несся вперед, какое-то острое, тонкое чувство подсказало Чары, что конь его обманывает. Даже сейчас не открывает он Чары своих настоящих возможностей.
«Он заставляет меня принимать медь за серебро, — подумал Чары, — он водит меня за нос, как последнего дурака…»
— Чалтырык! — крикнул Чары высоким от разом прорвавшейся страсти голосом и первый раз что было силы хлестнул Жаворонка плетью.
Мгновенная острая дрожь пронзила тело коня и, словно разряд тока, сообщилась наезднику. Жаворонок всхрапнул — и полетел…
Самые смелые, дерзкие мечты Чары не возносились так высоко. Ветер, который до того двумя упругими струями обтекал лицо, вдруг стал колючим и жестким, мельчайшие пылинки, словно булавки, впивались в кожу, сухая травинка едва не выжгла глаз…
