— А ведь ты, Александр Иванович, сгорел весь без рубашки-то! Вся спина у тебя сожжена. Пойдем-ка скорее в будку, я тебе свою рубашку дам, у меня чистенькая есть. А то неладно будет — больно! А свою-то рубашку замой в реке, на солнышке она живо высохнет!
Надел я рубашку Якова Ивановича — она оказалась много ниже колея, и рукава пришлось подвернуть Вышел к Шурке и Васе. Они посмеялись над моим видом, а потом Шурка говорит мне:
— Давай попросим Якова Ивановича уху из окуней сварить. Ребята придут, и наедимся все.
Я, конечно, с готовностью согласился.
Наше предложение сварить уху Яков Иванович принял с энтузиазмом.
— Вот это да, — говорит, — вот это гости! И хлеба мне свеженького привезли да еще ухой накормить хотят. А у меня как раз есть три головки луку да перчику немножко. Уха будет такая, что сам царь не едал!
Отдал он нам ведро с рыбой и послал на реку, чистить ее, а сам стал разводить огонек около избушки.
Пока мы рыбу чистили, пришли остальные ребята и стали нам помогать. Расспрашивают, где и как мы так много окуней наловили. Шурка им рассказал, как было дело и что это я окуневое место нашел. Мой авторитет в глазах ребят сразу поднялся, и они на меня с удивлением посмотрели, а мрачный Андрейка даже сказал басом:
— Ишь! Грести не умеет, а рыбные места узнавать может.
Вычистили рыбу ребята и поднялись на высокий берег. А я остался рубашку свою мыть. Нелегко оказалось: рыбья слизь и дорожная пыль так ее пропитали, что в некоторых местах она стала как лубок. Кое-как вымыл все-таки и тут же на кусты сушиться развесил.
Уходя, взглянул, как наша лодка привязана. Смотрю, от моей давешней работы ничего не осталось: вместо моего сложного узла привязана наша лодка к колышку одним узлом, и мне показалось таким, что ему ничего не стоит развязаться. Попробовал я развязать узел — он действительно совсем легко развязался. Нет, думаю, надо покрепче завязать, а то пойдет пароход и собьет волнами нашу лодку, а Шурка опять надо мной будет смеяться. Взял да опять и припутал лодку и к колышку, и к цепи лодки Якова Ивановича.
Поднялся на берег, а там все ребята собрались вокруг костра. Над костром большой котелок подвешен, в нем уха варится, а Яков Иванович с веселым лицом сидит на корточках и пошевеливает ее ложкой. А потом говорит:
— Ну, молодчики! Уха скоро будет готова. А чем мы ее хлебать будем? Ложек-то у меня всего две. А вас — раз, два, три… шесть человек, да я седьмой.
Стали мы предлагать разные способы.
— По очереди хлебать.
— Налить в чашку чайную да из нее и пить.
— Баночкой из-под червей хлебать.
А молчаливый Андрейка вдруг говорит:
— А я умею ложки из бересты делать. У тебя, Яков Иванович, есть береста?
— Есть, в будке, над печуркой на полочке лежит.
Сбегал Андрейка в будку, принес бересту. Отодрал от нее узкую полоску и разрезал ножом на несколько кусочков. Потом взял такой кусочек и свернул его чепчиком, а концы сунул в расщеп лучинки и ножом обровнял. И получилась у него ложка не ложка, а черпачок маленький. А глядя на него, и мы все понаделали себе таких ложек.
Веселый получился у нас обед! Собрались мы все вокруг котелка, как воробьи вокруг рассыпанного зерна. Яков Иванович развеселился, прибаутками своими нас смешит, а мы слушаем его да уху усердно хлебаем. А уха какая вкусная, никогда я больше такой ухи не едал!
Обед наш уже кончался, как вдруг востроносенький Ваня Минин прислушался и говорит:
— Яков Иванович! Как будто «Сна» за мысом свистит.
Затихли мы и тоже прислушались. В самом деле, издали явственно донесся низкий басовый пароходный гудок. Даже я узнал в нем свисток «казенного» парохода «Сны». Пароходом этим я часто любовался, еще в городе, когда он там стоял у берега. Мне он очень нравился и тем, что у него нос, как у броненосца, с тараном, и что труба у него белая, а не черная, как у других пароходов, что матросы на нем в белых рубахах с синими отложными воротниками и в фуражках с ленточками — совсем, как на военном корабле.
Скоро показалась «Сна» из-за мыса. Яков Иванович говорит:
— Ну, ребятушки, надо мне выезжать, весла сушить.
— А как же это, Яков Иванович — весла сушить?
— Честь отдавать так по-морскому, по-военному. На «Сне»-то начальство мое едет, барин водяной, судоходный инспектор[9]. Он у нас новый, из моряков, ну и завел такой порядок, чтобы бакенщики, когда он на «Сне» идет, выезжали и, по-военному, весла сушили, честь ему, значит, отдавали. Ништо ему, забавляется!
Пароход, между тем, подходил все ближе и ближе. Володя и говорит отцу:
— Смотри, опоздаешь, тятька! Попадет тебе от барина.
— Вот уху только доем. Успею, долго ли тут выехать, фарватер-то возле самого берега идет.
Доел Яков Иванович уху и не спеша спустился под берег, к лодке, а мы с берега на пароход смотрим.
«Сна» уж совсем близко, а Яков Иванович все не выезжает. Вдруг слышим мы из-под берега его громовой голос:
— Какой это дьявол лодку опять так запутал? Никак распутать не могу!
У меня так сердце и замерло. Батюшки, думаю, что я наделал! Ведь это я лодку так привязал, что он развязать не может. Опоздает Яков Иванович из-за меня!
И готов уж я был на помощь ему броситься, но в это время, вижу, выезжает Яков Иванович.
Да только все-таки поздно. Пароход уже поравнялся, смедлил ход и почти остановился совсем близко от берега.
Видим — Яков Иванович изо всех сил старается, гребет, а с парохода, с мостика, на него смотрит сам «водяной барин». Этакий бравый мужчина, в белом кителе, в белой фуражке, и борода черная большая расчесана на две стороны.
Подъехал Яков Иванович к пароходу и поставил весла в лодке стоймя, лопатками кверху (это и называлось «сушить весла»). А «водяной барин» кричит ему с мостика:
— Спишь, старый пес! Лодыря гоняешь! Обязанностей своих не знаешь! Попробуй у меня еще раз прозевать — выгоню к чертовой матери! — повернулся к штурвальной рубке и сказал что-то.
Пароход прибавил ходу и пошел дальше. А Яков Иванович так и остался на реке, в лодке, с поднятыми веслами в руках…
А мы, ребята, пока происходила вся эта сцена, так и просидели на берегу молча, как истуканы.
Но как только пошел пароход дальше, Шурка посмотрел на меня убийственно и говорит:
— Не сумел-таки лодку как следует привязать! Подвел Якова Ивановича! Эх ты!.. — сжал презрительно губы и отвернулся.
А я готов был сквозь землю провалиться.
Возвратился Яков Иванович невеселый. Поднялся на берег, сел опять с нами, помолчал, покрутил головой и говорит, наконец:
