Чейвына он не мог полюбить даже в том случае, если бы точно знал, что хозяин покинул его навсегда. Пес не умел переносить свою любовь на другого человека, как это нередко делают люди и беспородные дворняги. Он был из благородной породы однолюбов. Пират подчинялся Чейвыну вынужденно: уж так сложилась его жизнь. Случись невозможное: пес вдруг узнал бы, где находится аэродром, с которого улетел его хозяин,— и он тотчас покинул бы Чейвына. И еще по одной причине Пират никогда бы не смог полюбить чукчу. Он пленил его, взял хитростью и силой. А людского коварства собаки не прощают и не забывают...
Между тем в работе дни бежали с удивительной быстротою. На обильной мясной пище, от постоянной физической нагрузки Пират рос и креп не по дням, а по часам. Все шире раздавалась грудь, круче, рельефнее становились бока. Ростом он уже перегнал взрослую восточноевропейскую овчарку — тому причиной была кровь огромного Фараона.
Пастухи часто кочевали с табуном. И ездовыми оленями мчались дни, бежали недели, текла жизнь пастухов. Истоптанный, с выеденными лунками участок тайги сменялся свежим пастбищем. Заснеженными долинами, по пояс проваливаясь в сугробах, гнали пастухи табун. Под шестьдесят морозец, дерет ноздри, першит в глотке. Жиденькие усы и бороденки оленеводов обледенели, спаялись с кожей. Но зимою, по единодушному убеждению оленеводов, еще «нисиво», легко кочевать. Вот летом — да! Топкая марь, гнус и мошка, зажирающая олешков насмерть, то и дело вспыхивающая копытка. Забот не оберешься! Летом теряют в весе и олешки и пастухи.
Пират хорошо усвоил ритм кочевой жизни, не ленился в работе, охотно подчинялся приказам. И со стороны могло показаться, что пес вполне доволен своей жизнью. Если бы не его взгляд, захлестанный тоской...
Ночь стеклянно-прозрачна, чутка. Хрустнет тонкая веточка, морозом перебитая, а раздастся звук ружейного выстрела. Лунища — с добрую избу, в трех широких и четких радужных кольцах, и свет от нее ярок, пронзителен, как от огромной неоновой лампы. Он затопил долину, выхватил ложбинки замерзших ручьев, посеребрил затянутые в ледяной панцирь деревья. Мохнато шевелились, горели чистым разноцветным огнем крупные звезды. За крупными звездами — тоже звезды, только помельче, за ними — еще мельче, а дальше размашистыми поземными полосами, прозрачной дымкой струилась звездная пыль.
Табун дремал в долине. Оттуда слышался непрерывный звук пережевываемой жвачки. Самих оленей не было видно, они слились со снегом, только различались рога. Их было так много, что казалось, долина заросла ветвистым кустарником.
Закончив обход табуна, Чейвын настелил на снег пушистых кедровых веток, прилег отдохнуть; карабин повесил на сук дерева. Он был на ночном дежурстве. Чтобы не заснуть, пастух покуривал трубочку и разговаривал с Пиратом, который тоже прилег рядом:
– Олешки спят, мосно и нам перекурить... Вису по хласам, тоскуес по Костьке-хеолоху... А он и не вспомнит о тепе. Нехоросо это: приусить сопаку и просить ее. Нехоросо. Все равно, сто малое тите просить...
Пират внимательно слушал, склонив набок голову, будто понимал человеческую речь. Чейвын говорил еще долго. Вспомнил свою хворую жену, потом почем зря ругал Нюргуяну. Два дня назад старуха где-то потеряла свою трубку. Бумаги в чуме не было, а курить ей очень хотелось. И тогда она свернула самокрутку из листка, вырванного из своего паспорта. Правда, успела «скурить» только один листок. И как ни ругал ее бригадир, объясняя, что паспорт — важный документ, Нюргуяна не могла понять, что натворила. «Сасем мне паспорт? Метветю покасывать?» — все спрашивала «хлупая» стряпуха.
Пират вдруг вскочил, уши взлетели топориком. Несколько мгновений он жадно нюхал колкий морозный воздух, глядел на поляну, залитую луною, потом с глухим рычанием бросился туда. Чукча проворно поднялся, сдернул с дерева карабин.
На поляне, припадая к снегу, неслышно проплыла тень. Старик пригляделся. Из тени зеленоватым фосфорическим огнем блеснули глаза...
Пастух никак не мог поймать волка на мушку, она расплывалась в полумраке, и выстрелил наугад. Зверь пересек поляну и скрылся в дебрях. За ним с лаем бежал Пират. Чейвын передернул затвор и дважды выстрелил в воздух: сигнал тревоги пастухам, отдыхавшим в чуме. Затем на лыжах побежал туда, где не переставая лаяла и лаяла собака.
Через четверть часа старика нагнали свободные от дежурства пастухи. Они были вооружены карабинами. Бежали по следу. Вдруг лай затих. Вскоре показался Пират. Пес ухватил Чейвына за рукав и потащил его обратно, к табуну. Самое странное в поведении собаки было то, что она совершенно не обращала внимания на волка, которого преследовала с таким азартом минуту назад, даже тогда, когда зверь вновь показался возле людей. О загадочном поведении одинокого волка пока смутно догадывался только Чейвын. Бригадир приказал одному пастуху гнаться за хищником, а во главе других побежал за Пиратом.
Пес не отрывался от людей, то и дело возвращался, чтобы убедиться: спешат ли за ним пастухи? Шерсть на загривке — дыбком. Первый признак — чует зверя. Он вел на другой конец табуна.
Но вот Пират залился в непрерывном лае, заметался на одном месте. В низинке волчья стая разрывала оленью тушу. Звери грызлись между собой, отталкивали друг друга, норовили ухватить кусок послаще. Голод притупил страх, и они не чуяли людей, а на собачий лай вообще не обращали внимания.
Загремели выстрелы. Четыре волка, завертевшись колесом, рухнули подле своей растерзанной жертвы, остальные бросились врассыпную. Пастухи передернули затворы и успели выстрелить еще раз. И еще четыре волка распластались на снегу. Один из них тотчас зашевелился и начал уползать, оставляя за собой темный след. Пират длинными прыжками настиг хищника. Поединок был коротким. Через минуту зверь лежал, устремив в звездное небо остекленевшие глаза.
Стая была перебита наполовину. Оставшиеся в живых хищники, напуганные выстрелами, теперь не посмеют приблизиться к табуну.
И только сейчас пастухи поняли хитрейший маневр, предпринятый волками. Матерый зверь, очевидно вожак, пытался увести людей и собаку, отвлечь внимание от оленей. Тем временем стая с другой стороны табуна напала на животных. Великолепным своим чутьем Пират учуял стаю на большом расстоянии и заставил людей бросить погоню за матерым волком. Пастухи успели почти вовремя: растерзан был лишь один олешек. Опоздай они хоть на четверть часа, потеря в табуне исчислялась бы десятками голов...
– Умная сопака,— сказал Чейвын, соскабливая ногтем со лба замерзший пот.
– Сены нет такой сопаке,— подтвердил пастух-якут.
