В Лос-Анджелесе Эверетт посещал художественное училище Отиса и среднюю школу в Голливуде. В шестнадцать он отправился в свое первое длительное одиночное путешествие, проведя лето 1930 года, ловя попутки и проходя пешие маршруты в Йосемите и Биг Сюре, и, в конце концов, добрался до Кармеля. Через два дня он отважно постучался в дверь Эдварда Уэстона, который был настолько очарован нервным юношей, что взял над ним шефство. Следующие два месяца знаменитый фотограф поощрял его необычные, но многообещающие эксперименты с живописью и гравюрами, и разрешил Рюссу проводить время в своей студии вместе с сыновьями Уэстона – Нилом и Коулом.
В конце лета Эверетт вернулся домой, где провел ровно столько времени, сколько требовалось для получения школьного диплома. Менее чем через месяц, в феврале 1931 года, он снова отправился в путь, в одиночку скитаясь по каньонам Юты, Аризоны и Нью-Мексико – региону в то время такому же малонаселенному и окруженному тайнами, как современная Аляска. За исключением недолгого и неудачного пребывания в Калифорнийском Университете (он вылетел после первого же семестра, к большому огорчению отца), двух продолжительных визитов к родителям и зимы в Сан-Франциско (где он попал в компанию известных фотографов Доротеи Ланж, Анселя Адамса и художника Мэйнарда Диксона), Рюсс провел остаток своей яркой, как метеор, жизни в движении, с рюкзаком за плечами, почти без денег, ночуя в пыли, а порой и весело встречая голодные дни.
Рюсс был, по словам Уоллеса Стегнера, “неискушенным романтиком, незрелым эстетом, атавистическим странником по заброшенной земле”:
Когда ему было восемнадцать, во сне он увидел себя продирающимся сквозь джунгли, взбирающимся на гребни утесов, скитающимся по романтическим забытым уголкам мира. Ни один человек, внутри которого еще жив ребенок, не забыл бы такого сна. Но Эверетт Рюсс, к тому же, сумел отправиться в путь и сделать все то, что увидел во сне, и не в обычном двухнедельном отпуске среди подстриженной и цивилизованной страны чудес, но проведя месяцы и годы в самом сердце чуда…
Он намеренно подвергал свое тело мучениям, испытывал собственную выносливость, проверял пределы возможностей организма. Он умышленно выбирал именно те тропы, против которых его предостерегали индейцы и старожилы. Он взбирался на скалы и много раз висел над пропастью. Из своих лагерей у озер, каньонов или высоко на лесистых отрогах гор Навахо, он писал длинные, яркие, исполненные энтузиазма письма своей семье и друзьям, проклиная стереотипы цивилизации и распевая свою дикарскую ребячливую чепуху прямо в пасти этого мира.
Рюсс настрочил немало подобных писем, на которых стоят печати отдаленных поселений, через которые он проходил: Кайента, Чайнл, Лукачукаи, Каньон Сиона, Гранд Каньон, Меса Верде, Эскаланте, Рэйнбоу Бридж, Каньон де Челли. Когда читаешь эту переписку (собранную У.Л. Рашо в скрупулезной биографии “Эверетт Рюсс: Странник в поисках красоты”), поражает стремление Рюсса к единению с природой и его страстная любовь к местам, по которым он путешествовал. “Со времен моего последнего письма к тебе мне довелось испытать в глуши невероятные приключения – сногсшибающие и потрясающие, – писал он своему другу Корнелу Тенгелу. – Но я вообще всегда потрясен. Мне это необходимо, чтобы жить”.
Письма Рюсса обнажают поразительное сходство между ним и Крисом МакКэндлессом. Взгляните на отрывки из трех писем Эверетта:
Я все больше думаю о том, что мне суждено одиноко скитаться по дебрям. Боже, как меня манит дорога! Ты не можешь и вообразить мое неодолимое восхищение перед ней. А лучше всего путешествовать в одиночку. … Я никогда не прекращу странствий. И когда придет время умирать, я найду для этого самый дикий и необитаемый уголок.
Красота природа становится частью меня. Я чувствую себя оторванным от людей и в то же время более человечным. … У меня есть добрые друзья, но никто по-настоящему не понимает, почему я здесь и что делаю. Вряд ли найдется существо, способное понять меня совершенно – я слишком далеко зашел в одиночестве.
Меня никогда не устраивала жизнь, которую влачит большинство людей. Я всегда хотел жить более насыщенно и ярко.
В моих странствиях этого года я более чем когда бы то ни было, рисковал и пускался в дикие приключения. И какую же прекрасную природу я видел – громадные просторы диких земель, всеми забытые плато, голубые горы, тянущиеся ввысь из багряных песков пустыни, каньоны шириной в пять и глубиной в сотни футов, ливни, обрушивающиеся в безымянные ущелья, и сотни жилищ пещерных людей, покинутые тысячи лет назад.
Полвека спустя слова МакКэндлесса звучат пугающе схоже, когда в письме Уэйну Вестербергу он объявляет: “Что же касается меня, я собираюсь еще некоторое время пожить моей теперешней жизнью. Свобода и простая красота ее слишком хороши, чтобы их упустить”. Эхо Рюсса также слышно в последнем письме МакКэндлесса Рональду Францу.
Рюсс был таким же, если не большим, романтиком, как МакКэндлесс, и столь же равнодушным к собственной безопасности. Археолог Клейборн Локетт, который ненадолго нанял Рюсса поваром на раскопках пещерных жилищ анасази в 1934 году, сказал Рашо, что “его приводило в ужас, как Эверетт очертя голову скачет по опасным скалам”.
Рюсс и сам хвастается в одном из писем: “Сотни раз я вверял свою жизнь крошащемуся песчанику и почти отвесным скалам в поисках воды или пещерных жилищ. Дважды меня едва не забодал насмерть дикий бык. Но до сих пор мне удавалось выбираться из передряг невредимым, чтобы продолжить поиски новых приключений”. В своем последнем письме Рюсс беззаботно признается брату:
Несколько раз я едва не погиб из-за гремучих змей и ненадежных скал. В последний раз беда приключилась, когда Чоколатеро [его ослик] потревожил диких пчел. Еще немного укусов – и я бы не писал это письмо. Три или четыре дня я пытался открыть глаза и вновь научиться двигать руками.
Как и МакКэндлесса, Рюсса не страшил дискомфорт, порой он его, казалось, даже радовал. “Уже шесть дней, как я угодил в ядовитый сумах, и мои мучения еще не кончились”, – рассказывал он своему другу Биллу Джекобсу. И продолжал:
Два дня я не мог понять, жив ли еще или уже умер. Я корчился и извивался под палящим солнцем, облепленный муравьями и мухами, а яд выступал и запекался коркой на лице, руках и спине. Я ничего не ел – оставалось лишь стоически страдать. …
И это вечно случается, но я отказываюсь покинуть лес.
Подобно МакКэндлессу, отправляясь в свою последнюю одиссею, Рюсс взял новое имя или, скорее, много новых имен. В письме от 1 марта 1931 года он известил семью, что отныне он зовется Лэн Рамо, и требует, чтобы они “уважали мое чащобное имя. … Как это будет по-французски? Nomme de broushe?” Пару месяцев спустя очередное письмо гласило: “Я снова сменил имя. Теперь я – Эверт Рулэн. Мои старые приятели считали прежнее имя дурацким и слишком франкофильским”. В августе он без объяснений снова стал называть себя Эвереттом Рюссом, и это длилось еще три года – вплоть до путешествия в Ущелье Дэвис. Там, по непонятным причинам, Эверетт дважды нацарапал в мягком песчанике имя Немо – “никто” по-латыни – а затем исчез. Ему было двадцать лет.
