– Не рассказывал? Видел. И что удивительно, не раскусит пустой орех, чисто белка. А ведь соболь в основном живностью питается.
– Орехом хоть кто не побрезгует, – вставил Гриша. – Смотри, как я, – показал Гриша, с какой быстротой он щелкает орехи.
– Поднаторел. Поймаем соболя, сравним – кто кого.
– Давай, – принял вызов Гриша. – Я хоть и с белкой потягаюсь…
– Ну так что, тогда еще замес сделаем? – Анисим насыпал на крышку орехов, глянул на Гришу.
– Э-э, да у тебя, брат, глаза на седало просятся. Давай-ка переобуваться…
Гриша снял бродни, надел носки, бродни развесил на колышки для просушки и улегся на нагретый от костра лапник. Анисим подживил костер, пристроил на угли крышку с орехами, поглядел, а Гриша уже спит. Отсвет от костра резко выделяет на зеленом лапнике его светлое спокойное лицо. Анисим смотрел на сына и не мог глаза отвести. Знать бы, как сложится его судьба.
«Может, вы, – поднимает на Гришу глаза Анисим, – знать не будете прежней жизни, и вам будет легче… Но откуда возьмется легкость?» Анисим вспоминает свой цех. Сам он, Анисим, хорошо работает. А кто-нибудь спросил, от души ли у него рвение? Временным чувствует себя в новой жизни. Он сознавал, что от одного берега отстал, а пристать к другому не мог. Анисим замечал за собой и напускную лихость и удалость в работе, и хозяйственную струнку, когда, может быть, оживал в нем настоящий Анисим. «Куда идет Россия?.. – бывало, спросит себя Анисим. – Ну, хорошо, воевали с немцем в четырнадцатом, потом схлестнулись со своими. Били золотопогонников. И пустили под одну гребенку – опору армии, младшего командира. Унтер – главная сила армии».
Анисим был убежден, что, если бы в гражданскую большинство унтеров не встало на сторону Советской власти, то ни о какой победе и речи бы не могло быть.
Унтер был охочь до службы, и солдат считал его своим, шел за младшим командиром, а он располагал к себе личным примером и радением к Отечеству. Крепкий костяк армии – крестьянин, прельщенный землей и волей на ней, поднялся против белого офицерства. Так теперь понимал Анисим, но у него-то, у Анисима, была земля, и волю никто не забирал. И он защищал и землю свою, стало быть, и волю. Но если столкнули народ друг против друга и победили красные, то зачем уничтожать белых? Тот же крестьянин, что белый, что красный, образумится завтра – землю пахать, а кому? Некому… Анисим и так и эдак поворачивает вопрос. И словно в непроходимом лесу. Допустим, переходит на себя Анисим, решили извести под корень таких, как я, но ведь я же своим трудом кормился да еще и другим давал. Но если меня изведут, что же кусать будут? Я и Россию оберегал, опять же на мне, на младшем командире, армия держалась и мной же победы ковались. Как же так, теперь под топор голову… По-хозяйски ли это?
…Анисим ненадолго встал, прилег в шалаш, погрел Грише бок и снова встал. Успел он за ночь вытесать из сухой лиственницы еще две лопаты – одну для себя, другую для Гриши, отфуговал их, навел на костре «закалку», получились как вороненые. Подогрел уху и тогда разбудил Гришу. Тот сразу увидел лопаты.
– Где взял, папань? – Гриша даже попробовал на зуб.
– Как – где? Ты разве не слыхал ночью. Причаливал паузок к нашей пристани.
– Да ну?! – Гриша поскорее обулся и уже хотел бежать на речку.
Анисим остановил:
– Возьми рушник, промой глаза… А то еще не проснулся.
– А можно я с лопатой схожу?..
– Не утопи, – засмеялся Анисим.
Позавтракали ухой, доели остатки ленка, и как ни было вкусно, а сухариком подсластили.
– Придется, Григорий, хоть и не хотелось бы, а заглубляться в землю.
– Землянку, что ли, рыть?..
– Пошто землянку, настоящее зимовье рубить. Один венец в землю ставить, иначе без завалинки не удержать тепло в зимовье. Или у тебя есть на этот счет свое соображение?
– Нету. Долбить будем, – сглаживая черень лопаты, с готовностью ответил Гриша.
– Котлован под застройку осилили, а вот без твоей железной дороги не обойтись.
– Не удумаю, как и быть. Для чурок – одна железная дорога, для сутунков – другая. Какой паровоз надо-о… – Гриша развел руками.
– Тоже верно. Может, двойной тягой возьмем, оба паровоза прицеплять…
– Тогда можно…
Анисим достал из-за дерева и поставил два стяжка перед Гришей.
– Посмотри, годятся?
– Скорость переключать? – Гриша повертел в руках сделанные из елки и гладенько обстроганные увесистые колья. Который поменьше он попробовал подсунуть под чурку и сдвинуть ее с места.
– Довольно, Гриша, не подсовывай под бревна – чурку он назвал бревном, – рычаг укорачиваешь.
Гриша присел, запустил свою вагу недалеко под чурку.
– Р-раз, – выпрямился да еще поддернул стяжок, и чурка крутнулась, откатилась. – Пойдет, – одобрил «переключатель скорости».
– И мы пойдем, – взял пилу и топор Анисим.
Гриша потащил стяжки, впрягаясь в них, как в оглобли.
Первым делом расширили отец с сыном старую железную дорогу, выровняли ее. На нижний венец под сруб зимовья свалили добрую лиственницу, раскряжевали ее и тогда пустили в ход стяжки, устанавливая сутунок на рельсы. Гудок подал Гриша, но вместо звонкого свистка получилось сипение паровоза. Анисим глянул на солнце.
– Мать честная, – вскрикнул он, – кашу исти пора!
Солнце крупной горошиной висело на самом краю синеватой зубчатой гривы леса и готово было скатиться на другую сторону горы.
– И ты молчишь, Григорий… И не заметили?
– Вначале урчало в брюхе, потом унялось. За работой всегда так…
– Ты вот что, Григорий, ставь уху… А я пока поугоню паровоз на стройку.
– Давай вместе, пока светло…
– Тогда заходи с вершины, а я с комля крутну.
Анисим с Гришей навалились на сутунок.
– Берет наше, – поддал голосом Анисим. И вприпрыжку за сутунком, где поддаст, где поддержит. Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.
– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..
– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.
– А ты как входить будешь?..
– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.
Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.
И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.
– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.
– Но как же будем греть его на костре?
– Не догадываешься? Тогда разводи костер.
