за собой дверь, как Альберт залился жалобным воем. Он скулил, причитал и голосил несколько часов подряд. Собаки отвечали ему оскорблениями и лаем. К этой душераздирающей какофонии Куа присоединила свои пронзительные заверения в вечной любви. Положение было невыносимое. К утру Майк грозился продолжить стрельбу, и на этот раз без шуток.
Спас нас, а возможно и жизнь Альберта Утек. Ему удалось убедить Майка, что Куа можно отпустить и все будет в порядке. Он объяснил, что она не убежит, а будет гулять с волком неподалеку от становища. Как только период течки закончится, собака вернется домой, а волк отправится восвояси.
Как и всегда, он оказался прав. В течение недели мы иногда мельком видели, как любовники плечом к плечу проходили по далекому гребню. Они никогда не приближались ни к озу, где было логово, ни к избушке. Они пребывали в собственном мире, не замечая ничего, кроме друг друга.
Им не было до нас дела, но мне все время становилось неловко при мысли о них. Я искренне обрадовался, обнаружив как-то утром, что на своем старом месте, среди привязанных собак, лежит Куа, утомленная, но довольная. На следующий вечер Дядюшка Альберт вновь присоединился к традиционному волчьему хору на эскере у логова. Вот только теперь в его голосе слышались степенность и самодовольство, и это действовало мне на нервы.
Терпеть не могу бахвальства, не только в людях, но и в волках.
16
Утренняя раздача мяса
После переселения волчат в ущелье я их почти не видел. Поэтому как-то утром, когда Ангелина и оба волка еще не вернулись с ночной охоты, я взобрался на каменистый выступ, покрытый порослью стелющейся ели, нависший над обрывом на высоте каких-нибудь пятнадцати метров. Дул легкий северо-восточный ветерок, это облегчало задачу – волки в логове или на подходе к нему вряд ли почуют мой запах. Я расположился в зарослях и стал внимательно разглядывать дно ущелья.
Передо мной находилась небольшая площадка примерно метров тридцати в длину и десяти в ширину, сплошь усеянная волчьими следами. Внезапно у стены ущелья, на осыпи битого камня, появились два волчонка и быстро побежали по тропинке к небольшому ручью. Встав рядышком на берегу, они тянули к воде свои тупые мордочки и весело помахивали куцыми хвостиками.
За последние недели волчата порядком подросли и теперь размерами, да, пожалуй, и формой, напоминали взрослых сурков. Они так растолстели, что по сравнению с туловищем их лапы казались просто карликовыми, а пушистые серые шубки только усугубляли полноту. Ничто, казалось, не предвещало, что со временем они превратятся в таких же стройных и мощных зверей, как их родители.
Откуда-то из глубины показался третий волчонок; он тащил начисто обглоданную оленью лопатку и рычал на нее, будто это был живой и грозный противник. Волчата у ручья, услыхав шум, подняли мокрые мордочки и устремились навстречу братцу.
Началась свалка, воздух наполнился урчанием, которое прерывалось пронзительным визгом – так волчата выражали свое негодование, стоило кому-нибудь вонзить острые зубы в чью-либо лапу. Откуда-то выскочил четвертый волчонок и с восторженным воплем ринулся в самую гущу схватки.
Через несколько минут после начала этой междоусобной войны низко над ущельем пролетел ворон. Едва его тень накрыла волчат, как те бросили кость и удрали в укрытие. Но это, очевидно, тоже было частью игры, ибо они тут же вылезли обратно. Двое из них возобновили бой за кость, а двое других нырнули в траву в поисках полевок.
Но грызуны, чудом уцелевшие на этом клочке земли, стали, казалось, необыкновенно увертливыми. И после недолгих, довольно небрежных поисков, покопавшись в грязи, волчата бросили охоту и принялись играть друг с другом.
В это время вернулась Ангелина.
Я так увлекся волчатами, что пропустил ее появление, пока неподалеку от себя не услыхал ее низкий вой. Все мы – я и волчата – разом повернули головы и увидели Ангелину, стоявшую на краю ущелья. Волчата моментально прекратили игру и, не в силах сдержать волнения, залились пронзительным лаем, а один из них даже встал на короткие задние лапы и в радостном ожидании замахал передними.
Какое-то мгновение Ангелина горделиво любовалась потомством, а затем перепрыгнула через край обрыва и спустилась в ущелье, где ее тотчас окружили волчата. Она обнюхала каждого, кое-кого опрокинула на спину и, только покончив с осмотром, сгорбилась и начала отрыгивать пищу.
Мне, разумеется, следовало это предвидеть, но я оказался застигнут врасплох и вначале испугался, что она отравилась. Ничуть не бывало – после нескольких конвульсивных движений волчица выложила на землю килограммов пять полупереваренного мяса, а затем спокойно отошла в сторону и улеглась, наблюдая за волчатами.
И если подобный способ утренней раздачи мяса вызвал у меня легкую тошноту, то волчат он ничуть не смутил. В едином порыве они с жадностью набросились на еду, в то время как мать снисходительно взирала на них и даже не пыталась исправить их ужасные манеры.
Завтрак окончен – и ни крошки не осталось на ланч. Волчата где стояли, там и повалились пузом вверх, объевшиеся и совершенно не способные ни на какие шалости.
Теплое летнее утро всех нас разморило. Вскоре бодрствовал я один, впрочем, и мне это давалось нелегко. Я бы видоизменил позу и потянулся, но боялся пошевельнуться: волки совсем рядом, а тишина такая, что до них донесется малейший звук.
Может, и неделикатно упоминать об этом, но у меня в желудке от рождения имеется нечто вроде резонатора. В это трудно поверить, но стоит мне только проголодаться (впрочем, случается, и в сытом состоянии), как эта часть моего организма приобретает самостоятельность и независимо от меня начинает урчать. Я бессилен с этим бороться, но со временем научился владеть собой и довольно искусно притворяться, будто я тут ни при чем, а звуки, которые люди слышат, исходят вовсе не от меня.
И надо же, чтобы адский барабанщик в глубине моего чрева выбрал самый неподходящий момент для своих штучек. Среди утреннего безмолвия, будто отдаленные раскаты грома, по ущелью прокатились рулады.
Ангелина тут же встрепенулась и подняла голову, внимательно прислушиваясь. При новых звуках (несмотря на все мои старания заглушить их) волчица
