Готовились они поспешно. Нужно было достать хорошую лодку, собрать от местных эвенков сведения, запастись продовольствием, учесть всякие неожиданности, да мало ли что нужно знать, иметь с собою и помнить человеку, отправляющемуся в такое далёкое путешествие! Мы чем могли поделились с ними, и на третий день они были готовы отправиться в путь.
В посёлке им не удалось так быстро найти проводника, гребцов, и смелые путешественники решили плыть вдвоём, рассчитывая нанять их по пути в Тугурском стойбище.
Помню хорошо день их отъезда. Ранним утром, когда ещё на камнях, на траве и листьях берёз лежала влага — остатки ночного тумана, мы стояли на берегу против устья Нимелена и, прощаясь, крепко жали друг другу руки. Они отплывали в долблёной лодке — оморочке, и как только стали скрываться за обрывистым берегом реки, послышался мягкий бас Николая Петровича:
— До сви-дань-я!..
— До сви-дань-я!.. — будто эхо, разнёсся по реке звонкий голос Веры.
Из-за далёких хребтов выглянуло солнце. Всё вокруг встрепенулось, ожило, алмазным блеском заиграла роса на траве, на цветах и листьях деревьев. Отовсюду доносилось пение птиц и, казалось, ничто не омрачало нашим друзьям начало их интересного пути…
Прошло пять дней. После проливного дождя на долину легла тёмная ночь, и только изредка чёрное небо освещалось далёкой грозой. Мои спутники все уже спали. Я сидел за работой. Вдруг кто-то тихо постучал и дверь отворилась. В полосе света, словно привидение, показалась женщина. Она с трудом перешагнула порог и прислонилась к стене зимовья. Я вскочил и, от неожиданности, ещё несколько секунд стоял, не зная что делать. Женщина беспомощно продолжала опираться руками о стену. Ещё секунда и, не удержавшись, она медленно опустилась на пол и зарыдала.
Все вдруг проснулись и вскочили. Я подбежал к ней и узнал… Веру. Она продолжала рыдать. Казалось, много дней девушка терпеливо несла своё горе через испытания и муки, несла сюда, в зимовье, чтобы излить его нам.
Днепровский, Мищенко и Лебедев приподняли и перенесли её с пола на походную кровать. Не успел Пугачёв снять с неё промокший плащ, как я увидел на сером платье ужасный рисунок, — это были следы почерневшей крови.
— Он в лодке, может быть, ещё жив, спасите его… — чуть слышно, сквозь рыдания проговорила Вера.
Какое-то страшное, непередаваемое чувство вдруг охватило всех нас. Мои товарищи немедля бросились из зимовья, а я остался с нею и, путаясь, в догадках, ещё долго не мог прийти в себя от всего случившегося.
Тусклый свет керосиновой лампы освещал внутренность зимовья. Где-то далеко всё ещё продолжали бушевать раскаты грома, сверкала молния, и разгулявшийся на просторе ветер со свистом носился по равнине. Я сидел у изголовья Веры. Она не плакала. Всё бледнее становилось её лицо. Скоро глубокий сон овладел ею.
Прошло полтора томительных часа, когда, наконец, послышались тяжёлые шаги; отворилась дверь, и товарищи внесли в зимовье безжизненное тело ботаника. Они положили его на пол, и мы долго стояли, охваченные чувством глубокой скорби, ещё не зная причин, так безжалостно оборвавших молодую, полную сил и стремлений жизнь.
Ворвавшийся в зимовье шум, а затем и наш говор разбудили Веру. Она открыла глаза и, устремив взор в пространство, долго лежала без движения, только изредка у неё дрожали обветренные губы. Вскоре девушка снова впала в глубокий сон.
Мы развели костёр, вскипятили воду, и пока обмывали погибшего, наступило утро. Оно было серое, неприветливое, как и окружающая нас действительность. Умолкла и гроза, только холодные волны реки, предвещая ветреный день, шумно плескались о берег.
Вера просыпалась изредка и ненадолго. На наши вопросы и на уговоры съесть что-нибудь она отрицательно качала головой. Мы были серьёзно обеспокоены состоянием её здоровья.
В тот же день Николая Петровича похоронили под тем курганом, что стоит у самого берега Амгуни, справа от дороги, идущей на Главный Стан.
Население посёлка помогло нам тогда же соорудить небольшой деревянный обелиск и обнести его оградкой.
Медленно спускались в долину сумерки, затихала суета в посёлке; всё готовилось к ночи, словно ничего и не произошло.
Вера почти не приходила в сознание. Мы сидели у её постели, наконец, она проснулась, и после нескольких глотков горячего чая лёгкий румянец освежил её лицо. Рассказывала она тихо, почти шёпотом, развёртывая перед нами картину трагического случая.
— Мы, не торопясь, плыли по Нимелену, останавливались у каждой поляны, заходили в тайгу, осматривали мари, — говорила она, стараясь сдерживать волнение. — Николай Петрович собирал цветы, травы, стрелял птиц, ловил грызунов, а я вела маршрутную съёмку и в свободное время помогала ему нумеровать растения, снимать шкурки и упаковывать коллекцию. Дни стояли солнечные. Николай Петрович с увлечением отдавался работе. То он подолгу рассматривал кочки, выбирая корешки растений, то, как пионер, стремительно бросался за какой-нибудь бабочкой. Нужно было видеть, сколько удовлетворения приносили ему те минуты, когда он держал в своих руках экземпляр, чем-нибудь удививший его…
Она на минуту оборвала свой рассказ и, выпив несколько глотков чая, снова продолжала:
— Всё это случилось на третий день, когда мы были уже далеко по Нимелену. Места там суровые, скучные, почти сплошь заболоченная низина. Уже вечером мы остановились на небольшой косе, поставили палатку и пошли собирать растения. И случись же так, что в это самое время недалеко от берега бродил медведь. Мы его увидели, отойдя километра полтора от косы. Я и до сих пор понять не могу, почему у Николая Петровича вдруг появилось желание убить его, ведь он никогда не был охотником. Оставив меня у перешейка, он с ружьём бросился по перелеску догонять зверя.
— Зря, конечно, — перебил её Днепровский, — ведь в это время медведь худой и голый, словом, бесполезный.
— Не послушался, я говорила ему, — продолжала Вера. — Я подождала немного, собрала цветы и решила итти к палатке. А тут как на грех наступила темнота, и небо затянулось тучами. Вдруг послышался выстрел, а затем и крик. Мне показалось что Николай Петрович зовёт меня, и я, не раздумывая, поспешила к нему. Но в перелеске его не оказалось, и на мой окрик никто не ответил. Я стала звать его громче, и какая-то неясная тревога вдруг овладела мною. Тишина показалась зловещей, а окружающая природа — чужой. Меня охватило чувство одиночества. Мне стало как-то неловко в лесу, но я продолжала ходить, всё звала его, прислушивалась к каждому шороху, и вдруг откуда-то донёсся странный звук, будто где-то далеко прокричала сова. Звук повторился несколько раз, и совсем неожиданно я уловила в нём человеческий стон. Но разве могла я подумать тогда, что так ужасно закончится эта охота?
